Бесполезные ископаемые
Шрифт:
– Чуть-чуть, – сказал я и лихо (как мне тогда казалось) откупорил бутылку.
– Лихо, – сказала она и тут же подставила стакан из-под чая. Лимон так и лежал на дне безжизненным сморщенным неудачником.
Я налил ей и себе, а потом еще. И еще раз еще. Через полчаса Наташа была достаточно пьяна, чтобы рассказывать о себе. А я был достаточно трезв, чтобы слушать, кивать и улыбаться.
– Ну я-то спала с его другом один только раз. Представляешь, ОДИН раз. Выпили, туда-сюда. Эпик фейк.
– Фейл. Ты хотела сказать «эпик ФЕЙЛ». А теперь-то куда?
– Во Вьетнам, – Наташа глотнула
– Ну а вот вернешься ты назад. И что потом?
Мне не очень и хотелось слышать ответ, но и спать желания не было.
– А потом – суп с кротом.
– С котом. Ты хотела сказать «с котом», – сказал я.
– Точно. Расскажи-ка о себе. Твоя очередь.
– Ну, живу в Питере. Читаю тупые лекции о тупой профессии, чтобы…
– Лекции? Ну ничего себе! А на каком факультете?
– На факультете журналистики.
– Так ты журналист? Как Познер? Напишите обо мне книгу, Познер. Никто никогда не писал обо мне. А у меня есть много-много интересных историй.
– Разве что репортаж. Или информационную заметку.
– Заметку? Тоже неплохо.
Мы пили и пили, и она еще рассказывала о чем-то. Но я только смотрел куда-то в окно – поезд бежал через маленькие полузаброшенные деревни. В некоторых домах жили люди, и я думал о том, что у каждого из них есть миллион историй, о которых еще не написаны книжки.
Так и дни бегут, как эти деревни.
Не знаю почему, но в такие моменты мне особенно грустно. Казалось бы, получай удовольствие: холодные ли, жаркие ли дни – это часть твоей жизни. Понятно, что временами она – дурацкая, но, в целом, в ней единственной заключены те хорошие моменты, которые не забудешь и после смерти. Я знаю это, я понимаю, что необходимо радоваться мелочам и получать наслаждение даже от раскалывающегося под ногами льда, но вот, хоть убейте меня, не получается.
Мы понапридумывали миллиарды гаджетов и приложений, чтобы не раскисать в бытовухе, но в итоге еще больше вгоняем себя в никчемные пресные пластиковые радости жизни, от которых грустно до тошноты. Что-то не то выбрали, где-то не там свернули. В какой такой момент и в каком таком месте мы проспали нашу остановку? А как бы мы чувствовали себя сейчас, если бы не проспали и вышли? Почему купили билет в один конец и потеряли желание вернуться назад и отправиться в путешествие снова?
Я снял ботинки. Лег не раздеваясь на узкую нижнюю полку и закрыл лицо спортивной газетой.
Была усталость. Думал, отчего бы это, и потом понял, что совсем это и не усталость, а банальное разочарование. «Тупняк» называли такое состояние пацаны со сторонки.
– У тебя красивые ноги, – Наташа сидела рядом и гладила мою никчемную ногу.
Когда лежишь с девушками, они так и норовят спать на твоей руке, будто боятся, что убежишь. Рука немеет, и ты придумываешь миллион причин, чтобы вытянуть её из-под головы. А Эй была какая-то другая. С Эй у меня никогда не немела рука. Никогда. Мне и моей руке было хорошо с ней. Удивительно хорошо.
Утром
– Есть что-нибудь будете? – официантка нервно теребила свой и без того измятый блокнот.
– Принесите какой-нибудь быстрый салат, пожалуйста.
– Быстрый – Хуссейн Болт. А салат – не очень, – сказала она.
Пустая чашка кофе уныло торчала на столе. Будто и не было беспечных солнечных деньков в её кофейной жизни. Расплатившись, я пошел в туалет. Уборщица-таджичка, увидев своего земляка, писающего в писсуар, затеяла с ним ненавязчивый разговор:
– Салам! Как жена? Как дети?
Я ждал, когда она, наконец, уйдет.
– Опустите подлокотник, пожалуйста, – стюардесса деликатно толкнула меня в плечо.
Я пару раз переслушал бичбойзовскую «We got beaches in mind». В моей пустой голове только и остались эти пляжи. Перекинулся парой фраз с девушкой, которая сидела слева. Красивое существо с губами как у Скарлетт Йоханссон. Сейчас такое время: любую девушку с хотя бы немного пухлыми губами сравнивают со Скарлетт Йохансон. Чертовски подфартило в этом тысячелетии девушкам с пухлыми губами.
Она спросила, есть ли у меня что-нибудь почитать. Я дал ей книжку о Селинджере.
– Кто он такой, этот Селинджер?
А потом я спал.
Обычно мне не снятся сны. Еще в детстве, когда друзья хвастались, рассказывая свои невероятные сновидения, я тупо ухмылялся. Мама говорила, что это пройдет, и сны появятся. Но вот «это прошло», а снов как не было, так и нет. Понятно, что сейчас у меня достаточно опыта и воображения, чтобы врать на ходу о том, какие сны я видел и какие увижу еще, но есть одно странное чувство. Как будто я не знаю чего-то такого, о чем знают и чем наслаждаются другие. Я вижу это по их довольным спящим лицам – им нравится то, что они видят. Наверное, если когда-нибудь придумают видеорекордер грез, я скачаю миллиарды дисков со снами людей. Честно, очень хочу понять, что у них там в головах. Уверен, море фантастических историй.
Не знаю, думал ли я об этом, когда спал в самолете, но сейчас хочу сказать о другом. Раньше я любил уезжать и ненавидел возвращаться. А сейчас ненавижу и то и другое. Потому что, уезжая, уже думаю о том, что рано или поздно придется возвращаться.
И потом в новых странах нет ничего нового. Те же люди. Тот же я.
Даже магазины – те же.
3
– Смотри-ка, плоская как доска.
Луис – такой. Временами кажется: он дагестанец какой-то. Пялится на девушек и отпускает сомнительные шутки. «Девушки любят, когда им грубят». В такие моменты мне ужасно неудобно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним, поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.