Беспощадная толерантность (сборник)
Шрифт:
Понимание обрушилось на меня, недвусмысленное, как кирпич.
– Ты от меня уходишь?
Генка всхлипнул и кивнул. Прозрачная слеза выкатилась у него из уголка глаза, скатилась по переносице и неэстетично повисла на кончике носа.
Противоречивые чувства боролись во мне. Хотелось одновременно избить гаденыша, прижать к своей груди жестом утешения, растерзать в клочья и серьезно, взвешенно поговорить за жизнь.
– А чего пожрать у нас есть? – спросил я, и попал в точку.
В болевую.
Генка истерически разрыдался и с криком: «Тебе
Я вздохнул. Ну да, не люблю и не любил, это правда, чего уж там.
Пельмени шкворчали на сковородке, кухонный телевизор с отключенным звуком показывал на канале «Все краски радуги» попеременно то рожи, то жопы, а по бульканью воды в трубах было понятно, что Генка принимает ванну – надо полагать, со своей любимой лавандовой пеной.
Отвратительно.
То есть к лаванде у меня как раз претензий не было. Да и к Генке до сих пор тоже. Он меня в высшей степени устраивал как партнер. Отвратительно то, что теперь мне придется все менять.
Где я еще такого найду? Идеальный бойфренд. В квартире всегда тихо и чисто, на кухне порядок и вкусная еда… А главное, Генка стопроцентный гей, но притом импотент. А? В том-то и фишка! Ни баб он в дом не водил, ни мужиков, ни ко мне не приставал. Ну, там, обнять-поцеловать, утешить-приласкать – это от меня требовалось, но никаких постельных поползновений. Мы даже спали в разных комнатах, Генка – чтобы не расстраиваться, а я… ну, по большому счету, тоже чтобы не расстраиваться, хотя и в другом смысле, да.
И в социальной карточке у меня почти год был полный порядок – так, мол, и так, мазохист-романтик, проживает в однополом гражданском браке.
Все, накрылась наша идиллия.
Ах ты ж, крысу им в шлем!
Я вовремя спас пельмени от сожжения, выбросил в ведро пяток серьезно подгоревших, а остальные честно разделил на две порции. Настроение у меня было – хуже некуда. Сейчас бы пойти в кабак и надраться до лохматых чертей. Но алкоголизм мне скорректировали еще в начале зимы. И приступы немотивированной агрессии тоже сняли. А жаль. Взять бы да зарядить кому в рыло! Первому попавшемуся! А кто не спрятался, как говорится, я не терапевт. М-да, отличный вариант, но мне сейчас недоступен.
– Иди сюда, – позвал я Генку, который успел выбраться из ванной и мялся в коридоре. – Не буду я тебя бить. Да когда я тебя бил вообще? В декабре? Так это когда было!
– Давно… – мечтательно вздохнул Генка. – Хорошие были времена, да, Вадик?
Я поперхнулся пельменем.
– М-м-м!
– Хорошие, – убежденно сказал Генка. – Я тогда еще думал, что у нас с тобой всерьез и навсегда. Дурак был! Но счастливый.
– А теперь? – невнятно спросил я, прокашлявшись. – Теперь ты что? Умный и несчастный? Что с тобой случилось вообще?
– Теперь я педофил, – со значением сказал Генка. – Активный. То есть дееспособный. Больше никакой импотенции. На работу пойду, драмкружок в школе вести, с историческим уклоном. Пьесы будем ставить, древнегреческие…
Я
– А что мне было делать?! – вдруг заорал Генка. – Ты думал, я бревно бесчувственное? Тебе на меня всегда наплевать было! А я-то старался, ужины тебе грел, икебану в прихожей сделал, в кружок вышивки записался! Ради домашнего уюта. А ты все Валерку своего вспоминал, чуть что… Валерку ты любил, всегда любил, до сих пор любишь, а меня? А меня – нет!
– Не смей ее называть Валеркой! – заорал я в ответ. – Она тебе не Валерка, а Валерия! Понял, ты?
– Ах, она-а… – картинно протянул Генка. – Ну конечно, как я посмел!
Я зарычал.
Генка победно ухмыльнулся.
А мне внезапно стало его жаль. И правда, что хорошего он от меня видел? Ни любви, ни ласки, одни бытовые придирки, даже подарки не от души, а по обязанности.
– Бедняжечка, – искренне сказал я.
Генка с визгом подскочил и неумело стукнул меня по шее.
Я дал сдачи, и мы слегка подрались. Потому что немотивированную агрессию мне стерли, но Генка-то меня мотивировал, да еще как! После мы убирали разбитую посуду и мыли пол от пельменей. Потом смотрели реалити-шоу «Только ты, а еще ты и ты», пили сладкий липкий ликер из Генкиной заначки и немного плакали.
Потом я ушел спать, а утром в квартире уже не было ни самого Генки, ни его вещей – только прощальная записка и пыльный уродливый веник в прихожей. Теперь я знал, что это называется икебана, а проку?
Прочитал я оставленное Генкой послание и выперся с горя в скверик рядом с домом.
Светило весеннее солнце, пели птички. В общем, хоть вешайся. Вот только с повешеньем я давно завязал. У меня вообще суицид плохо идет. И, спрашивается, что осталось мне в этой жизни? А? Кто ответит?
Тут я остановился и осмотрелся, будто в самом деле искал, кого спросить. В сквере поутру оказалось до фига народу. Перед клумбой две впавшие в детство бабульки одышливо играли в резиночку. На одной скамейке кто-то храпел. За другой скамейкой кто-то демонстративно прятался, вытарчивая головой в лыжной шапочке – онанист, вуайер, а может, геронтофил. По аллейке прогуливались юная девушка с вальяжным догом (интересно, кто он ей?), две однополые парочки в обнимку и одна разнополая за ручку, немолодой мужчина в черном плаще, черной шляпе, черных очках и черных туфельках на шпильках. Прямо на клумбе сидел очень толстый юноша с пакетом фаст-фуда на коленях и самозабвенно жрал.
Злая тоска вдруг накрыла меня, как океанская волна, с головой. Все и каждый в этом заплеванном скверике нашли свое место в жизни – и только я один не знал, что с собой делать. С горя я уселся на свободную лавочку, мстительно загородив обзор гражданину за ее спинкой, и уставился на девицу, что неумело косила под зоофилку. А ноги у нее красивые… Интересно, что будет, если я ей скажу комплимент? Пока я раздумывал, появилась девушка постарше, подхватила собачницу под руку, и подружки принялись целоваться взасос. И-эх!