Беспощадный Пушкин
Шрифт:
[Категорический императив это безусловное нравственное веление, изначально, по Канту, присущее разуму, вечное и неизменное, лежащее в основе морали.]
Здравицу он произносит не как наивное и страдательное лицо, но как трагический герой, совершающий в высшей мере сознательный поступок.
МОЙ КОММЕНТАРИЙ.
Совпадет с возражением Непомнящему, приводимому ниже.
ОТВЕЧАЕТ В. НЕПОМНЯЩИЙ.
Вещий дух Моцарта почуял рядом злодейство и ужаснулся, и в этом встретился со страхом моцартова земного естества
Но вещий дух Моцарта шага этого не делает — не может. Он смотрит злу в глаза, слышит его дыхание, он боится его — но отождествить само зло в человеке не может — ибо это христианский дух.
Зло, ни с чем не отождествленное, ни с кем не связанное, становится отвлеченным, повисает в пустоте, оборачивается и в самом деле «страхом ребячьим» и «пустою думой». И охватывает счастье. В этой зоне счастья продолжается теперь встреча духа Моцарта с духом Сальери — в тосте Моцарта, в потоке света и дружества.
МОЙ ОТВЕТ.
Как видим, и Беляк с Виролайнен, и Непомнящий на огромную моральную высоту ставят поступок пушкинского Моцарта.
Но есть возможность объяснить его и иначе.
Моцарт перед тостом больше чем раздвоен. В нем и обыватель, боящийся предчувствуемой смерти, и упрямый демон, радующийся этому три недели не сбывающемуся предчувствию, и засовестившийся демон, просящий смерти в наказание за свой демонизм. И последние двое не очень–то и осознаются. Но под влиянием Сальери активизированы все.
(Открытое отравление я, вслед за Чумаковым, предлагаю считать проходящим в трагедии на уровне обертона.)
И как же все наши Моцарты реагируют на предложение выпить?
Обывателя — по Рецептеру — Сальери успокоил. Демон же решил встряхнуться от сальериевого гнета.
А вы помните, что выражаяет моцартовский «Реквием»? — Возмущение каждого их мертвых грешников всего человечества против Бога и одержание духовной победы над ним. Не даром «католическая церковь весьма неохотно допускала исполнение моцартовского «Реквиема» в своих службах» (Орелович).
Но такой «Реквием» это ж некий коллективизм! Это ведь чем–то похоже на Французскую революцию, на фабулу и музыку сальериевского «Тарара»! «Не погребальную мессу — Моцарт создал бесценный памятник своей эпохи великих философов, революционеров…» (Орелович). Такой «Реквием» может получить одобрение христианского богоборца Сальери без сомнительной для демона похвалы: «Ты, Моцарт, бог…»
Вот обыватель c демоном в Моцарте и слились в тосте (где, может, не зря потому и имя изменено — Моца`рт). Вот обыватель с демоном слились и в последовавшем за тостом исполнении музыки.
Это тем более верно, что затем Моцарт, — похоже, что осознанно, — провозглашает дифирамб вненравственному искусству для искусства.
Непомнящий задается вопросом, зачем вопросительность придана Моцарту. И изящно отвечает: «его вопрошания «Не правда ль?»… знаки совершенной неколебимости. Это неколебимость
Без комментариев.
Почему Пушкин отказался от названия «Зависть»? — Не потому, оказывается, что Сальери потянул на нечто большее, чем эта банальность. А потому, что у Пушкина было свое, редкое отношение к зависти: «Зависть — сестра соревнования, следственно, из хорошего роду». Не дай Бог, мол, Сальери приподнимется из своей низости, и кто–то свяжет его с чем–то высоким; высоте, Богу, причастен только, мол, Моцарт, а Сальери — только к Люциферу, если велик.
Будто с Люцифером не совместна зависть, понимаемая обыкновенно.
ВОПРОС.
Зачем Пушкин придал своему Моцарту шокирующее поведение и музыку?
ПРИМЕР.
М о ц а р т …Я весел… Вдруг: виденье гробовое… С а л ь е р и …Какая смелость… М о ц а р т …Ба! право? может быть… Но божество мое проголодалось.ОТВЕЧАЕТ В. НЕПОМНЯЩИЙ.
Дар Моцарта — как всякий истинный гений — древней, изначальной природы: дар визионерский, жреческий, пифический, пророческий. Но существует это дитя вечности в эпоху Сальери. И мы живем в эпоху Сальери — и смотрим на Моцарта отчасти глазами Сальери: можем осуждать Сальери за то, что его в Моцарте нечто раздражает, однако хорошо чувствуем, что его раздражает. Вспоминается описанный Пушкиным («Путешествие в Арзрум») дервиш (по словам турка, «брат» поэту), который «орал во все горло», несомненно шокировав русского поэта. Моцарт выглядит отчасти как юродивый, позволяющий себе то, что на слишком мирской взгляд непозволительно (это и в музыке было слышно: не зря ее обвиняли едва ли не в цинизме и демонизме — характерная земная, посюсторонняя реакция на тайнослышание).
МОЙ ОТВЕТ.
Из «Путешествия в Арзрум» явствует, что Турция слишком часто в той войне показывала себя плохо. Армия не побеждала ни в одном бою, бежала перед малочисленными российскими войсками. Характерный пример: «…Полки пошли к ней, отвечая на турецкую пальбу барабанным боем и музыкою. Турки бежали…» Арзрум командование не стало оборонять по просьбе своего же населения. Россия же достойна была всяческих похвал, и дервишу (это — мусульманский нищенствующий монах), подходя объективно, было за что «приветствовать победителей». Но его сердце, видно, кровью обливалось от стыда за своих. Оттого он и «кричал во все горло»: чтоб его хвала врагам проняла правоверных. Таков же и православный юродивый. Он полностью потерял веру в людей, в то, что можно их заставить не грешить, но сдаться он не может и идет на крайности.
И так же поступает типичный авангардист, который во что бы то ни стало хочет немедленно изменить людей к лучшему, будучи уверен, что это ему не удастся, а отступиться от своей задачи — не может и все. И устраивает эпатаж. Выходит в неискусство. То есть, — по Натеву, — уже не непринужденно воздействует на людей, а принуждающе. («Его [дервиша] насилу отогнали».) Бахтин называл это срывами голоса в лирике. Ибо лирика это обязательно некий коллективизм, а дервиш, юродивый, декадент и авангардист — социальную базу утратили.