Беспредел
Шрифт:
Жизнь человека ничего не стоит, в верхах сидят подлецы и подхалимы, а воровать — дело благородное, только попадаться не стоит. Но он не шел на хозяйственную работу, где воровать сам Бог велел. Обучал мальчишек, и у него получались неплохие бойцы, злые и беспощадные, как и он сам.
Все кончается. Когда высшие чины наворовали по горло, война затухла. Человек не может съесть больше, чем в него влезет, так и украсть, казалось бы, можно беспредельно, ан нет, есть предел.
Война не закончилась, затухла. Отдельные, еще голодные шакалы убивали, брали заложников, чего-то тащили, но народ устал, люди хотели жить:
Рощин, опять без орденов, приехал в Москву, начал искать работу.
Рафика
Посол с семьей летел через Москву, где собирался провести несколько деловых встреч. Недруги решили воспользоваться случаем, задержать Рафика в Москве любыми способами и при возможности — убрать.
Хотя Азербайджан стал суверенным государством, “чекисты” Баку нашли знакомых “чекистов” в Москве, обратились к ним, подкрепив просьбу достаточно солидной суммой долларов. К тому же представилась возможность нанести двойной удар и не только устроить на теплое местечко родственника уважаемых людей, но и основательно поколебать дружбу Москвы и Баку.
Первое дело, конечно, деньги, затем люди. Деньги достали быстро, а с людьми получилась накладка. Большой генерал был не глуп, приказал в операции использовать только русских: они не отличают кавказцев друг от друга. Свидетели должны видеть только русских, и никаких боевых контактов. У нас методы тихие. Действуйте. Шереметьево — режимный объект, хорошо охраняется, действуйте тонко. Правительственную делегацию следует увезти из Шереметьева так, чтобы никто и не шелохнулся.
Большой генерал вызвал генерала поменьше, спросил: “Задача ясна?”
Первой мыслью генерала-исполнителя была мысль о болезни, даже операции. Грыжу давно следует удалить. Но он отогнал эту мысль — не поймут и не простят. Генерал Костылев, хотя и бывал в Афганистане, был человек не шибко смелый. Однако приказ есть приказ.
Все для Рафика Абасова сложилось в этой истории неудачно, если сказать по-русски — “сошлось”. Один из замов руководителя госбезопасности Азербайджана (он как раз и был близким родственником семьи, которая желала заместить Рафика на посту в Лондоне) в прошлом имел спекулятивные связи с неким русским доцентом из Московского университета. Деляги открыли “линию” из “Бакы” в Москву: с Каспия гнали вкусную рыбку, из Москвы — деньги. Дружба было оборвалась в горестный момент Беловежья, но вскоре вспыхнула с новой силой: доцента оценили как крупного демократа и назначили в Систему на ответственный пост. Когда новоиспеченный азербайджанский генерал оказался по делам в Москве — он позвонил старому другу-спекулянту и обрадованно узнал, что тот теперь тоже “чекист”. Встретились, обмыли как положено, условились помогать друг другу — буде возникает надобность. Когда же оная у азербайджанского друга возникла — русский друг все понял правильно и, как Большой генерал, вызвал генерала маленького, честного, но трусливого Костылева. Тот был на грани пенсии, вырос и сформировался в те времена, когда любая просьба любого негодяя из Партии или Системы рассматривалась как пожелание самого Ленина.
Что же касается “преступных группировок” — Костылев был профессионал и понимал, что в то безрадостное мгновение, когда спецслужба опустится до прямого контакта с уголовным миром, — она перестанет существовать. Для общения с “низами” есть МВД, милиция. Она — помойка по призванию и определению, ее дело чистить сортиры и свалки.
Дождь упал сразу. Казалось, в небе опрокинули огромную шайку воды, она о воздух разбилась на брызги и стала долбать по городу. Зотов стоял в двух шагах от подъезда, но, пока эти два шага сделал, промок до нитки.
— Зонтик надо таскать, — произнес человек, стоявший в дверях. — Здорово, давно не видались.
Человек в гимнастерке был не кто иной, как Николай Рощин. Он оказался здесь совершенно случайно. Люди улетали в космос, ходили по Луне, но так и не познали, что есть случай, который подстерегает их за углом дома или, как сейчас, в обшарпанном подъезде.
Рощин и Зотов встречались однажды в Афганистане. Если для Зотова та встреча была лишь давно перевернутой и забытой страницей, то для Рощина она осталась незаживающей раной.
Взвод потерял в стычке с душманами больше половины людей, с собой удалось унести лишь троих раненых, остальных бросили среди чужих скал. Рощин цедил из алюминиевой кружки спирт, не хотел ни о чем думать, лишь бы напиться и заснуть, когда в блиндаж вошли три офицера. Для них этот тихий блиндаж был передовой, появление здесь золотопогонников расценивалось в штабе как героизм.
Солдаты вскочили, Рощин остался сидеть и лишь отставил кружку со спиртом.
— Плохо воюете, — заявил впереди идущий, судя по всему, только прилетевший начальник.
Стеганая куртка закрывала его погоны. — Встаньте, сержант!
— Ногу прострелили, — равнодушно ответил Рощин. Никакого ранения он не получил, но быть уличенным во лжи не боялся. Николай в тот момент вообще ничего не боялся.
Сержант смотрел в холеное лицо офицера так внимательно, словно знал, что запомнить это лицо совершенно необходимо.
Офицер порассуждал о том, что бойцов нужно беречь и, наконец, убрался. Один из солдат сказал, что это — крупное говно из штаба и с ним надо разговаривать осторожнее.
— Пристрелить бы его, — мечтательно произнес Рощин и вновь взял кружку.
И вот спустя столько лет Рощин мгновенно узнал Зотова, хотя на том сейчас серела форма полковника милиции. Ненависть колыхнулась в Рощине, словно он вернулся в блиндаж, почувствовал боль потерь и обжигающий вкус спирта.
— Дождь пошел как-то сразу, — оправдывался Зотов, осматривая свой сразу же вымокший мундир.
Рощин снял с Зотова фуражку, ударил о колено, затем этой фуражкой стряхнул с полковника воду и вновь надел тому на голову.
— Будь здоров, воин, полковник милиции сраный. Что молчишь?
Только теперь вспомнил Зотов непримиримые глаза сержанта Рощина и давний уже разговор с ним в блиндаже. Но ответить не успел...
Когда очнулся, понял — пистолета нет, бумажника нет, голова болит. Рощин стоял рядом, беспечно курил; увидев, что Зотов пришел в себя, взял его под мышки, поставил на ноги, четко, не очень громко сказал: