Беспризорники России

Солоухин Валентин

А Валерка не мог понять, почему это сани стали хуже катиться, что-то к полозьям цепляется. Водяную плёнку поверху прихватывает морозцем, и она стеклянно похрустывает, притормаживает. То они шли, стараясь держаться середины, сейчас мать тащилась ближе к берегу и всё напоминала ребятам, чтобы те торопились, двигались, не гнали санки. Легко сказать «всматривайтесь», в глазах появилась какая-то резь, набегали слёзы. Вовка тоже жаловался: «Больно смотреть».

– Это от яркого снега, вы только не трите глаза. Я вот

терплю, – предупреждала мать. – Скоро придём в деревню. Там живёт наш родственник. Мы с отцом один раз гостили у него. Не знаю, найду ли тот дом ночью… Сейчас, если там немцы, комендантский час. Опасно. Как доберёмся. Идите тише. Хотя бы людей повстречать.

От таких слов невесело было на душе. Терпели.

В тёмном небе, среди мерцающих звёзд, тонкая закавыка месяца ничуть не прибавляла света. Впереди снежное поле упиралось во что-то тёмное. Мать оживилась.

– Кажется, вербы, а за вербами – сад. Теперь речушка отвернёт в сторону… надо выбираться. – Она стала высматривать, где это сделать.

У высоких, плотно разросшихся ракит, с пологого берега на лёд речушки стекала тёмная лента дороги. На неё-то они и выбрались. Миновав сад, выбрались к деревенским хатам. Проехав несколько, мать свернула к большому продолговатому дому и остановилась у тёмной стены.

Тихо было на улице деревни. Ни собачьего лая, ни людских голосов, ни огонька в окошках. Мёртвая тишина. Боясь нарушить эту тишину, мать шёпотом сказала:

– Вот это клуб… кажется, второй дом Стёшин… как бы не ошибиться. Мы с отцом, когда гостили у него, в кино ходили. Третий? А вот передохнём, я пройдусь посмотрю, вы подождёте. Как бы на патруля здесь не наткнуться… Тоже, небось, черти еще те и здесь.

– Ноги окаменели, – почти простонал Вовка, – иди, мам…

– А кто этот Стёша? – спросил по забывчивости Валерка.

– Ты что, не помнишь? Это папкин двоюродный брат, – сказал Вовка. – Мы ж у них когда-то гостили.

– Тихо!.. – мать, всматриваясь в сумерки, прислушалась, даже привстала на цыпочки. – Кто-то разговаривает, – выдохнула она.

Все замерли, а мать склонилась над коляской. Как бы чувствовала, что Нинка захнычет во сне. Она, словно квочка крылья, распахнула пальто, накрыла коляску. Нинка повозилась, затихла.

Теперь и братья слышали похрустывающие ледком шаги, приглушённый говор. Показались двое:

– Та отут в закуточку можно зупиныться, – они прошли мимо совсем близко с винтовками за плечами. – О тут и покуремо в затишку… – глухо сказал один из них.

– Пишлы до кинця. Можэ, бабо Луцаря самогон гонэ. Чуе мий кирпатый нос там щось е, – произнёс молодой голос.

– Твоя Луцыриха, колы гонэ, ажно во Львови чуты, – глухо сказал первый. – Твий кирпатый нэгожий.

– Вот так воняе?..

– Так…

– Шо ж ты, був во Львови и всэ мовчишь. Шо там було? Одни украинцы чи и нимцы булы? –

спросил молодой. – Булы?

– А як жэ. Нимцы завжды з намы. Бо воны з Бандэрою прийшлы. Чины велыки. Та там ни тильки нимцы булы. Румыны, италийцы, и дажэ ти булы… як жэ йих? О, забув! Та я жэ йих?.. Грицко, а якым ты мэнэ вчора хреном назвав?

– То ж було вчора…

– Ну, якым?

– Голланским хрэном назвав…

– О! И голладцы там булы!..

– Що ты мэни про то, хто там був, ты кажи про Украину. Кажуть, що столицу до Львова перенэсуть, бо в Кыеви руськи живуть, а во Львови всих жидив и маскалив вбылы.

– Вбылы, та чому переносыты, всё будэ нашэ. Треба бильше вбываты маскалив, жидив…

– А коммуняки?

– Вси жиды – коммуняки. Вси!

– А як маскали почнуть нас вбывать?

– О! А нас завищо?! Як воны будуть убываты? У нас – румныци, а то и гарматы, хиба нимцы дадуть? Во Львови про цэ казалы…

Из-за угла вылетел, рассыпая искры, окурок. Дети так затаились, что перестали дышать. От задержки дыхания подкатывал кашель.

– Пийшлы до бабы. Гонэ вона чи ни, но у ней завжды е, – сказал старший.

Они вскинули за спину винтовки и, похрустывая настом, пошли в другой конец деревни. Мать выждала, пока затихли шаги, и чуть слышно сказала:

– Тихонечко идите за мной…

Малышу не терпелось спросить у матери о патруле, которого она так опасается. Ясно, что это были хохлы. Баба Груша так разговаривала и её за глаза все называли – хохлушкой. Он как-то спросил её, почему она хохлушка?

– Это хто навчив тэбэ – хохлы, а я руська. Я русинка. Ото, як скажуть, – баба Груша – «хохлушка». Ты скажим йим, шо воны – хохлы, а Груша – русинка. Русины первые – русские. Вот так.

– Кажется, вот эта хата. Давайте-ка сюда, под эти деревья. Стойте тихо, я пойду узнаю. Сил моих нет. Мать оставила с ребятами коляску, прошла к дому, стукнула в одно окно, потом в другое. Хата стояла за деревьями палисадника, дети слышали, как она стучится. От окна прошла к двери, постучала и в дверь.

– Вовка, что все хохлы – патрули? – спросил Валерка.

– Это патрули – полицаи, – ответил брат. – Ванёк и Колька говорили, «что там, где оккупанты, есть предатели полицаи…»

– Кто там? – послышался приглушённый мужской голос.

– Стёша, это я – Катерина, – ответила мать.

Дверь распахнулась:

– Господи, откуда ты? Заходи!..

– Я не одна, со мной дети.

– Ну, давай сюда детей, где они?

Из двери вышел большой сутулый мужик и за матерью направился к ребятам. Он остановился рядом, высокий такой дядько:

– У тебя тут два экипажа… не растеряла ребят-то?

– Целы. С таким трудом из такого ада выбрались…

– Ну, слава богу. Как же ты отчаялась в ночь пойти? Могли пострелять. Заночевала бы где.