Бессердечный принц. Раскол
Шрифт:
— Значит, император тебя устраивает?
Весь пыл угас, поникли плечи, и Василиса перестала скрывать истинное отношение. Удивительно, как легко милость сменяла гнев, а потом превращалась в усталость и тревогу. За будущее и семью, потому что любое слово против нынче легко приравнивалось к предательству родины.
— Ваше сиятельство, — тихо заговорила Василиса, — нам, простым людям и нелюдям, немного надо. Работу да зарплаты нормальные, чтобы не только на еду хватало с оплатой коммунальных. Отдыхать хочется не в огородах на грядке, а хотя бы здесь, в России.
Оно и понятно,
— И насколько все плохо?
Вопрос не требовал ответа, я и сама видела мир глазами прислуги. От высоких цен порой выли даже среднеобеспеченные граждане, страдали медицина, социальное обеспечение и, главное, народ. Никто не интересовался его мнением, чиновники день ото дня подавали отчеты императору, но ни в одном из них не писали горькую правду.
Губернии страдали, люди роптали. Росло недовольство, которое грозило вылиться в массовые беспорядки. Затухало производство, умирало сельское хозяйство, и бизнес выл от постоянных репрессий со стороны государства. Если ты не принадлежал к высшей знати, то твое будущее выглядело весьма туманным.
— На лекарства маменьки уж половину зарплаты отдаю, — посетовала Василиса. — Я не жалуюсь, вы не подумайте, ваше сиятельство. Просто надоело существовать. У людей одна надежда, что с приходом его императорского высочество все изменится. Давеча бунт подавили из Куммолово, цесаревич обещал разобраться.
О, это Алексей мог. Лез в каждый случай отдельно, лично рассматривал обращения и занимался государственными делами в обход отца. Лишь на мои письма он отвечал через сутки, а то и двое. Мол, подождешь, никуда не денешься.
— Прекрасно, — я сжала переносицу, — иди, Вася. Отнеси записку Петру Исааковичу, как договорились.
Щелчок замка больно резанул по оголенным нервам, я осталась одна. Пульсация не прошла, даже усилилась, несмотря на вакуум, образовавшийся в комнате. К еде не тянуло, румяные булочки и каша, щедро сдобренная маслом, оставили меня равнодушной. Я осилила только терпкий кофе, поскольку из всего многообразия блюд, лишь оно не вызывало отвращение и бурчание желудка.
Через час бесполезно потраченного времени на ответы к приглашениям, я все-таки вышла из кабинета и направилась вниз. Голоса падчериц доносились из голубой комнаты, где раньше стояли музыкальные инструменты Ланских.
Когда мы переехали, они оставались там и две недели их не вывозили, потому что никто не покупал даже за копейки. Помню, как Софи впервые увидела такое многообразие инструментов: от укулеле до пианино, которое занимало основную часть комнаты. Мой муж совсем не баловал дочерей музыкой, считая это глупой блажью. Их готовили как наследниц состояния Репниных-Волконских, потому девочки наседали на математику, физику, химию — все, что помогло бы в будущем управлять заводами.
Только супруг и сам ничего не смыслил в бизнесе, оттого последнее предприятие дышало на ладан полтора года. С Натали и Софи толком ничего не вышло: не понимали они точные науки, совершенно не разбирались в экономике. Им бы на пианино Шопена играть да по балам прыгать в поисках симпатичных офицеров, какой там бизнес.
Я вошла в комнату и сразу обратила внимание на громоздкий
— Матушка!
Я скрипнула зубами. В голубом взоре Софии зажглось лукавство, хорошенькие черты заострились и сделали ее похожей на чернобурую лису в рваных джинсах. Младшая из дочерей князя Репнина-Волконского радовалась тому, что ей удалось меня задеть в очередном раунде мнимого противостояния. Дурочке минуло восемнадцать лет, а умнеть она не торопилась.
— Ольга, Софи, — поправила я падчерицу и перевела взгляд на притихшую у окна Натали. — Что у тебя там.
Она быстро спрятала за спину смартфон, развернулась и присела на подоконник, отчего шелковая юбка-солнце чуть задралась на коленях.
— Ничего, — нервно выдала Натали, затем тряхнула выбеленными волосами, точно кобылица. — Просто над мемом смеялись.
— Тогда и я посмеюсь, — сухо отозвалась я, видя, что обе падчерицы что-то не договаривали. — Покажите.
— Тебе будет не смешно, — презрительно скривила полные губки Софи. — Оно для молодых.
— Не знала, что после тридцати наступает старость, — едко ответила я и протянула руку. — Телефоны, девочки.
Натали неуверенно покосилась на сестру, но та едва заметно мотнула головой. Ясно. Опять секреты от ненавистной мачехи, которая, по их мнению, постоянно всех третировала. Любое мое слово или действие вызывало протест. Особенно у Софии. И пусть она на три года была младше Натали, именно у нее хватало характера и стойкости, чтобы возражать мне.
Не зря ли я использовала падчериц в качестве мостика для общения с мятежными княжескими семьями? Пока девчонки хлопали ресницами, улыбались сыновьям Орловых, Иващуковых и Голицыных, у меня налаживались связи с их родителями. Я передавала информацию, полученную в гостиных, будуарах, балах, но никогда не задумывалась о том, как все это отражалось на моей семье. Отношения с падчерицами ухудшались, Софи и Натали отдалялись. У них появились секреты, которые ударили бы по всем нам.
Если дурочки закрутили романы с вероятными предателями императорской семьи, то не сносить головы ни мне, ни девочкам. Алексей никогда не простит предательства, даже разбираться не станет.
— Телефон, Натали, — жестко повторила я приказ, ощущая, как онемела вытянутая рука. Пальцы дрогнули, когда Софи выскочила вперед и загородила собой сестру.
— Ты не имеешь права что-то требовать от нее! — в голосе прозвучало столько возмущения, что я невольно прониклась уважением к соплячке. Ненадолго, правда.
— Пока вы живете вмоем доме…
— Дом цесаревича, ты хотела сказать? Подаренном за согревание его постели? — ехидство Софи ударило под дых, отчего в комнате стало душно.