Бессильные мира сего
Шрифт:
Веткой вслед ему махал топ'л...
Выяснилось вдруг, что песню эту знают все, и все почему-то встали (со стаканами наизготовку), торжественно и разом, словно при исполнении любимого гимна.
Знал веселый паренек: ждет любимый городок,
Ждет его родной Бигл-Добл!..
...Что за чертовщина, думал Вадим, старательно выводя энергичные синкопы. Что это нас разобрало вдруг? Что за всеобщая, внезапная и взаимная любовь?.. Мысли у него цеплялись друг за друга и путались, превращаясь в "бороду", знакомую каждому рыболову. Из какой-то неожиданной петли вдруг выползло: "Эволюция уничтожает породившие ее причины..." Это надо было бы обдумать. А, впрочем, зачем? Может быть, наоборот, ничего не обдумывать, а лучше еще раз выпить... и потом снова налить. В конце концов, плевать мне на эволюцию. Вообще. Главное, что все мы здесь братья... и навсегда. "А где вы все были, когда я дристал от страха?
– спросил он, сводя брови самым грозным образом.
– Где? Неделю назад всего?.. И вдруг -
...Тут Андрей объявился рядом, обнял Вадима за плечи и принялся ласково уговаривать его поехать с ним куда-то... Куда-то далеко, в непроизносимую даль... Там у него есть страна холмов, целая планета холмов, их там тысячи - округлых, одинаковых, невысоких сопок, весной шелковисто-зеленых и мягких, летом буро-желтых, колючих, источающих зной... а между ними прихотливой змеей (гигантской драконьей кишкой) извивается цепь сорока семи озер, библейски фантастических и прекрасных: первое зеленое и твердое видом, словно малахит, другое - неправдоподобно желтое, маслянистое и как бы мертвое, третье - гагатово-черное (не агатовое, а именно гагатовое, гагат - это такая разновидность антрацита), оно черное, но когда смотришь под известным углом к солнцу, твердая стеклянная вода брызжет всеми цветами радуги, спектрально-чистыми, словно это не вода, а экран какого-нибудь супермонитора... И там надо будет отлавливать раков... там водятся раки, разноцветные и тяжелые, словно из золота... собственно, они и в самом деле из золота: они вытягивают золото из воды и из ила золото, молибден, уран... Каждый такой рак - пара тысяч баксов, но разве в баксах дело?.. "Ты же лучше меня знаешь, что дело совсем не в баксах". "...Знаю. Но зачем тебе я понадобился? Возьми лучше Вельзевула, он этих твоих раков будет "уговаривать", как тараканов в ванной..." - "Чудак, да я же для твоей пользы. Знаешь: уйди от зла - сотворишь благо".
– "Знаю: уйдя от блага, не содеешь зла..." - "Какое там благо: сожрут они тебя. Сегодня мы тебя отмазали, а завтра зазеваемся, и они тебя - ам!.." - "Ты ничего не понял, - сказал ему Вадим.
– У меня все хорошо. А-атлично, Константин!.. Давай выпьем".
– Да тише вы, гробозоры!
– заорал вдруг Матвей, и когда стало чуть тише (все, кроме Вельзевула, замолчали и воззрились на него), произнес несколько непонятных слов и закончил: - ...Твой Интеллигент-Профессор, побеждает в первом круге: шестьдесят восемь процентов - чистая победа!
– Ну?
– сказал Вадим, осознав (не сразу), что обращаются именно к нему.
– Пальцы гну!
– рявкнул Матвей, поднимая над головой лэптоп, с которым он пристроился в уголочке на диване.
– Экзитпол опубликовали... Фонд Сороса... У Профессора - шестьдесят восемь процентов, у Генерала - двадцать семь. Чистая победа в первом туре.
– У кого победа?
– спросил Вельзевул, до которого, как правило, все доходило медленно. ("Я понимаю медленно, но всегда!".)
– У Профессора!
– Как так - у Профессора?
– проговорил Вельзевул, и взор его обратился на Вадима. И все воззрились теперь уже на Вадима, словно он совершил что-то вдруг и неприличное.
Он пожал плечами.
– Так я что вам все время пытаюсь втолковать...
– сказал он проникновенно.
– Только вы же не слушаете.
Все молчали. Все словно протрезвели.
– Я же тебе говорю, - сказал Вадим, обращаясь к Андрею.
– Меня не надо оборонять. У меня все о'кей...
– То есть ты сделал это?
– сказал Андрей медленно.
– Ну. А что тут такого?
– Что тут такого?
– повторил Андрей.
– Он спрашивает: что тут такого?
– Сделал и сделал, - сказал Вадим.
– Вот если бы я еще понимал: как?
Андрей сказал:
– Он нас спрашивает: как? Нас!
А Юрка-Полиграф сказал:
– То есть, получается, - мы зря корячились? Или не зря?
А Вельзевул сказал:
– Ни хрена себе - уха! Ты сам-то в это веришь?
А Матвей сказал:
– Ну, и что мы теперь будем с этим делать? Это был уже не новый, но зато единственно правильный вопрос. Только вот никто не знал на него ответа.
* * *
...Ровно в двадцать два, когда избирательные участки окончательно закрылись и стало МОЖНО, запустили долгожданный митинг перед входом в штаб-квартиру. Мороз давил уже не на шутку. Уши щипало, и мерзли пальцы в перчатках, но под бронежилетом все равно было жарко, и от напряжения пот время от времени скатывался по животу и по спине. Эль-де-през и сам не понимал, откуда у него это напряжение
По всей площади, черной от народа, поднимались в лучах прожекторов столбы белого пара из заваленных снегом канализационных люков и облачка пара вырывались из каждого полураскрытого рта, снег в сугробах на обочине празднично серебрился, а там дальше, где площадь и толпа уходили из круга света, снег мрачно поблескивал на ветвях деревьев и на кустах бульварчика, - там тоже стояли люди, но их было мало: это были случайные прохожие - из тех, что прогуливали по бульварчику своих собак.
И не успел Эль-де-през толком разобраться, почему появилось в нем это ощущение болезненного напряжения, как оттуда, из-за черно-белых мрачно мерцающих кустов потянуло вдруг ледяной угрозой, от которой не было спасения. Это не прицеливание было и вообще даже не "намерение совершить". Это было нечто ни на что не похожее: угроза леденила глазные яблоки и была желтой и блестящей. Как свежий гной, но - ледяная. Он оцепенел, ощутив ее, и потерял несколько замерзших в беспомощности секунд, а потом вспомнил: то же самое было пару дней назад, в точности то же самое, и шло оттуда же - из кустов - и вдруг исчезло тогда, так же внезапно, как и появилось. А вот сегодня - не исчезало... длилось... наливалось нечеловеческой силой... грозило лопнуть, разразиться гибелью, безликой и неотвратимой. Ничего нельзя было сделать. Успеть было можно, а вот сделать - нельзя. Выпрыгнуть перед Профессором, закрыв его собой... схватить за пышную седую шевелюру, согнуть беспощадно пополам это импозантное туловище в мохнатом пальто, спрятать, затолкать за свинцовый фартук, наброшенный на балюстраду... просто поднять шухер... Все это Да, можно было успеть сделать, но все это было - он знал - все это было бесполезно.
"Атас!", - сказал он ларингофону и успел еще увидеть удивленное лицо повернувшегося к нему Петюни Федорчука, но тут все, что он предчувствовал и чему помешать никак не мог, произошло.
...Светящееся яркое пятно появилось там, где стояли на бульварчике случайные зеваки, - словно включил кто-то странный расфокусированный фонарь. Продолговатое пятно, неровное, бугристое, с мутными потемнениями на нем... Пятно это стремительно наливалось желтым светом, клочки пара серыми тенями крутились по нему, все сделалось желтым на площади - толпа, столбы пара, запрокинутые лица... Это лицо, понял он вдруг. Чья-то посмертная маска, понял он. Золотая. Незнакомая... И тут ледяная влага замерзла вдруг у него на глазах, и он мгновенно вырубился - без какой-либо видимой причины, без боли, без дурноты, только вдруг яростно обожгло язык и глотку, словно он по неосторожности хватил раскаленного кофе.
...Но пахло совсем не кофе. Запах был сильный, незнакомый и, скорее, неприятный. Чистилище, подумал он отвлеченно - сквозь желтый туман. Он и сам не знал, откуда и почему всплыло у него в мозгу это слово, которое он слышал за всю жизнь, может быть, два раза и уж точно никогда не произносил вслух сам. Чистилище, чистилище, повторял он молча, пытаясь мучительно понять, почему все вокруг желтое и почему он сам не стоит уже, а сидит, прислонившись спиной к балюстраде - ног и рук у него нет, горит ошпаренная глотка, глаза в орбитах ледяные и следят (сами собой, без всякого его на то желания), как Толян с Фанасом, согнувшись словно под бомбежкой, уволакивают в дом длинное мертвое тело в белом мохнатом пальто. Навстречу им, в клубах пара, выскакивали заполошные штабисты с ошалелыми лицами и ребята из внутренней охраны. И все это происходило в желтой плотной тишине, словно уши ему забило тугими влажными тампонами. Петя Федорчук вдруг заслонил собою всю эту немую картинку - присел на корточки, заглянул в лицо, провел рукой перед глазами, и сейчас же тампоны из ушей пропали куда-то, и Эль-де-през понял, что никакие это были не тампоны, а плотный истерический ор сотни надсадных глоток - соединенный вопль толпы в последнем градусе паники. И сквозь этот вопль Петюня спросил (вполне спокойно и даже деловито):
– Ну, ты как? Дырок нет?
– Не знаю, - сказал Эль-де-през и подтянул к себе непослушные ноги.
– Что это было?
– спросил Петюня, помогая ему подняться.
– Не знаю...
Ноги были ватные, но держали, а на руках почему-то не оказалось перчаток, и обе ладони были в ссадинах - продольные ранки распухли, сочились сукровицей, и он машинально лизнул их, как в детстве.
– Ты его видел?
– спросил Петюня. Лицо его, румяное и спокойное, ничего не выражало, кроме деловитого интереса. Смоляные волосы стояли торчком, как всегда, и, как всегда, он был аккуратен и готов к любому повороту событий. Только вот "Макаров" у него в руке смотрелся не совсем все-таки обычно.