Бессмертие

Меньшиков Иван Николаевич

Хойко вновь подкладывает хворосту в каленку, и через минуту в палатке становится так жарко, что мужчины откидывают капюшоны малиц и торопливо садятся на пол.

— Радио будем слушать, — говорит Тоня, садясь к радиоприемнику и включая лампы накала.

Редкий поток звуков наполняет палатку до отказа. В свисте и речитативе азбуки Морзе еле-еле слышны затихающие слова цыганской песни.

Тоня ловит радиостанцию, и невидимый конферансье объявляет:

— Церетели сейчас исполнит…

«В Доме союзов, наверное», —

думает Тоня, радуясь, что до Дома союзов далеко-далеко…

А Церетели тем временем поет песенку о нищем цыганском таборе. В песенке есть много несказанно грустного — бескрайние русские просторы, серые дороги, покрытые теплой пылью, маленькие березовые перелески, мокнущие под осенним дождем, и одинокие слезы девушки, потерявшей любимого…

Только Тоня легла спать, свернувшись под теплым байковым одеялом, как в оконце кто-то постучал. Тоня вздрогнула и повернулась к светлому квадратику.

— Можно? — услышала она голос своего проводника.

— Завтра, Хойко. Завтра обо всем поговорим.

— Нет. Надо сегодня, хабеня.

И не успела Тоня как следует подумать об этом, как в палатку вошел Хойко.

Лицо его было тревожным.

— Глупая, — сказал он, — ты боишься меня как мужчины? Не бойся. У меня уже есть невеста, и я к тебе приставать не буду. Не зажигай огонь, так лучше.

— При чем тут невеста? — испуганно спросила девушка.

— Когда мне было три года, мои родители уже высватали мне невесту. Ей было около двух лет. Они ей подарили залог: трех олешков, серебряное обручальное кольцо и алый венчальный платок. Теперь ей уже шестнадцать лет, и через два года мы поженимся. Я только не знаю, какая она. Мне ее не показывают.

— Ой, как интересно! — выпростав из-под одеяла руки, сказала Тоня. — А если ты в другую влюбишься?

— Я не знаю, что такое любовь, — сказал Хойко. — Если ты знаешь, что это такое, — расскажи. Мне нравится твой голос, и мне хорошо с тобой. Верно, ты — хороший человек!

Тоня смущенно посмотрела на Хойко, на его лицо, задумчиво-грустное.

— Это нельзя объяснить, Хойко, — сказала она. — Там, в Москве, далеко отсюда, у меня есть любимый парень. Звать его Костя. Он работает на фабрике. Мне с ним почти всегда бывает хорошо. Верно, это и есть любовь.

Тоня замолчала. Хойко сгорбившись сидел на ее чемодане и смотрел в оконце. Так хорошо было обоим молчать и каждому думать о своем.

— А знаешь, кто такой Васька Харьяг? — первым нарушил тишину Хойко. Голос его был уже тверд и спокоен.

Тоня поняла, что обидела его чем-то.

— Шаман, Хойко. Это вроде наших попов и знахарей.

— Это правда. Но его зовут Харьягом…

— Ну и что же?

— Харьяг — это на твоем языке, хабеня, — извилистая река, понимаешь?

— Нет, — растерянно пожала плечами девушка, — что ж из этого, что его зовут «Васька Извилистая

река»?

— Его не прозвали прямой рекой, девушка. Утром он будет здесь, чтобы ты ездила только с ним. Понимаешь?

Тоня задумалась. На лбу ее собралась тонкая резкая складка.

— Так, — сказала она.

Хойко сурово улыбнулся и встал.

— Тогда мы едем с тобой, Хойко. Ты, наверное, очень хороший парень, понимаешь? Только не хмурься. Не люблю хмурых.

Хойко засмеялся и вышел из палатки. Через полчаса он подъехал с оленьей упряжкой и, постучав в оконце, занес Тоне малицу.

— Одень, девушка, замерзнешь.

— Ишь ты, — сказала Тоня, — тоже заботится об уюте, как моя мамаша. Я не ребенок.

— Как хочешь, — сказал Хойко, — до пармы Васьки Харьяга далеко.

И, подхватив Тонин чемодан, он вышел из палатки. Малицу он положил на нарты, закутав в нее чемодан, и все это прикрутил к копыльям тонким ремнем. Тоня вышла в романовском полушубке с большим рыжим воротником. Она села на нарты и, близоруко всматриваясь в нежно-лиловый горизонт, сказала:

— Едем!

— Охэй! — крикнул юноша и, прикрывая девушку своей спиной, повел упряжку между холмов, по руслу узкой реки.

«Хорошо», — подумала Тоня.

Стеклянную и грустную песенку поют нарты. Серебристый иней тонкой пыльцой оседает на рукавах ее полушубка. Мимо пролетают овраги. Они кажутся странно глубокими, потому что в них отстоялась темнота, похожая на воду. Края оврагов оторочены резкой каемкой кустарника. Это похоже на атолл — коралловый ошейник с лагуной в середине.

Вершины сопок бледно-лиловы от незримого света. Хорошо быть в далеком пути на поющих свою песенку нартах! И ничего в мире нет, кроме низких, кое-где проступающих звезд, бледных, мягко светящихся.

— Хорошо, — шепчет девушка.

Может быть, и она здесь родилась когда-то, много тысячелетий тому назад. Она ела сырое мясо и пила тепловатую оленью кровь. Почему так сильно горит одинокая звезда почти над ее головой? Это Полярная звезда. Олени, закинув рога на спину, мчатся, резко выбрасывая в сторону ноги. Грустными красивыми глазами они смотрят на Нгер Нумгы — свою звезду. Тоня знает, почему они в тихие ночи так грустно глядят на Полярную звезду! Эту ненецкую сказку она слышала еще в городе.

Великий Нум, создав человека, опустил его на землю. Он сказал человеку:

— Если ты достоин жизни, проживи один, ничего не требуя от меня.

И спустился человек на землю, и заплакал он от горя. Снег от края до края покрывал ее.

И взмолился человек перед богом, и сказал Великий Нум гордости всех звезд — Нгер Нумгы:

— У тебя много оленей. Они едят ягель и не знают, что такое горе. Спусти их на землю, и когда люди станут богатыми все до одного, олени могут возвратиться к тебе. Своим светом ты будешь покровительствовать им.