Бессмертие
Шрифт:
— Вставай-ка, — доброжелательно предложил мужчина, — садись. Чаю попей.
Боль в ногах утихла, но лицо горело. Тоня приподнялась на локте. Женщина поставила к низенькому столику лукошко и, когда девушка заплела косы, подала ей чайник. Помыв лицо и руки, Тоня, шатаясь, подошла к столу, села на лукошко. Руки ее дрожали.
Молча она попила чаю. Терпеливо подождала, когда попьют остальные, и лишь тогда вышла из-за стола.
— Скажи нам, девушка, что ты знаешь и чего мы не знаем? — заговорил мужчина.
Широкое пламя
— У меня есть сын. Звать его Пайга. Ходит молва — будут всех грамоте учить, потом в армию пошлют. Правда ли это?
— Скажи, что еще говорит молва?
— Она говорит многое, — уклончиво ответил мужчина. — Она говорит о том, что моего сына в армии убьют. Правда ли это?
— Неправда, — сказала Тоня. — Это тебе сказал Васька Харьяг потому, что твой сын Пайга станет грамотным и узнает всю правду о Ваське Харьяге, а шаману это не выгодно.
— Так, так! — торопливо согласился мужчина. — Я подумаю об этом, хабеня.
И он лег спать.
«Если так будут думать все, то мне нечего делать», — нахмурилась Тоня и вышла из чума.
Кто-то сзади тронул ее за рукав.
— В гости, девушка, зайдешь ли? — спросил ласковый женский голос.
— Хорошо, — сказала Тоня, — а к кому?
И она пошла вслед за женщиной.
В низеньком чуме она рассмотрела ее старое морщинистое лицо, тяжелые длинные руки с искривленными пальцами.
— Пей-ко чай. Устала, верно?
Тоня кивнула головой. На шкурах спал двенадцатилетний мальчик.
— У меня был муж, — сказала женщина, — он работал у Васьки Харьяга и там заболел. У нас ничего не осталось, и я теперь хожу на охоту, чтобы не протянуть ноги к очагу — умереть, по-вашему. Васька Харьяг ничего не дал за то, что мы у него работали десять лет. Миша Якимов теперь его будет судить, и я получу оленей.
Женщина задумалась. Невеселая морщинка легла в уголках ее рта.
— Возьми моего сына в Красный чум. Пусть он выучится на Мишу Якимова или на тебя. Пусть он расплатится за отца с Васькой Харьягом. Завтра я сама поеду с тобой, и мы вернем детей. Ты мне веришь?
— Да, — тихо ответила девушка, — я верю. Твой сын будет счастлив.
— Я сильно кашляю, — сказала женщина, — у меня грудная болезнь. Когда я умру, мой Тагана никому не будет нужен. Если он станет грамотным, ты не бросишь его?
— Нет.
— Сюда ехал обоз с хлебом для кооператива «Кочевник». Обоз обокрал кто-то, а в городе хлеба мало. Город молодой и хлеба не хватает.
— Не верь этому, — сказала Тоня, и тонкое лезвие страха тронуло ее душу.
— Я об этом не буду пока думать. Я верю вам, приехавшим из Москвы. Завтра мы поедем.
И вновь скрипят нарты о звонкий ноябрьский наст. От стойбища к стойбищу, от сопки к сопке.
Но быстрее нарт летит молва:
«Русская учительница собирает детей в школу, чтобы из них сделать солдат, а потом убить на войне. Не верьте русским.
И летела другая молва:
«Из далекого города Москвы приехала русская учительница Тоня. Она любит ненцев. Она им рассказывает правду о Ваське Харьяге. И тот ее хотел убить. У русской теперь отморожены ноги и лицо, но она ездит по тундрам и учит ненцев правде. Отдавайте ребят в школу. Не верьте Ваське Харьягу. Не прячьте детей от русской девушки, потому что она им хочет только хорошего».
Но почему-то люди верили больше первой молве.
Тоня Ковылева видела многолюдные стойбища, но в них не было детей. Дети были спрятаны. Они перевозились из пармы в парму только для того, чтобы их не увидела русская учительница.
В одном из стойбищ она заметила спящего ребенка.
— Чей это? — спросила она у побледневшей при этом вопросе женщины.
— Это… это не мой… Не знаю чей, — сказала женщина.
Тоня с горечью посмотрела на нее.
— Я знаю — это твой ребенок. Я же хочу вам только хорошего.
Женщина с криком выскочила из чума. Тоня слышала, как ее обступают другие женщины и кричат:
— Приехала хозяйка наших детей, забирает, как своих!
Тоня вышла посмотреть, что там. Она увидела разъяренные лица женщин.
— Ездишь все равно, что безглазая — не уходишь от наших чумов!
— Да, — сказала Тоня, — я не уеду, пока не добьюсь своего. Я не из таких…
И она осталась жить в парме. Долгими сутками она рассказывала пастухам, охотникам, женщинам о Москве, о науке, о Советской власти, о колхозах.
С каждым днем все спокойнее и проще становились ее отношения с окружающими, а молва, как озеро от большой реки, питалась ее речами. Молва несла ее простые и задушевные слова в самые далекие стойбища. Ее встречала другая молва, злобная и слепая. Происходила борьба, но с каждым днем слово правды из уст русской хабени просачивалось все настойчивее и настойчивее в сознание угрюмых, суровых и недоверчивых охотников, рыбаков и оленеводов.
Тоня уже предчувствовала победу. Но поднялся неутомимый хад. Он готов был опрокинуть чумы. Жалобно поскрипывая, звенели, как натянутые струны, чумовые шесты. Северный ветер надул у входа «лебедей» — так назывались снежные сугробики. Вышел хворост, и потух огонь. Стиснув челюсти, думала Тоня о жизни.
Нет, ей не быть победителем. «Пошлите меня туда, где больше трудностей», — вспомнились ее же слова из письма в «Комсомольскую правду».
«Плитка шоколаду, — вспомнила неожиданно Тоня, — плитка шоколаду».
На самом деле, что она будет завтра есть? У нее осталась только плитка шоколаду и ни копейки денег. Она зарвалась. Она слишком далеко уехала от Красного чума!
Ноги в холодных валенках болели. Стараясь забыться, Тоня уснула. Сквозь сон она услышала приезд в парму человека-молвы.