Бессмертны ли злые волшебники
Шрифт:
Annotation
Это неожиданная книга. В ней документальное повествование переходит в художественные новеллы, а поэтические этюды о человеческих характерах перерастают в философские размышления о жизни. Происходит это потому, что автор открывает перед читателем лабораторию своей мысли. Его мысль упорно хочет проникнуть в тайны человеческих судеб, понять законы, управляющие человеческими отношениями и человеческими поступками, найти истоки человеческих взглядов на добро и зло. А когда мысль не стоит на месте, когда она ищет, то ей приходится вбирать в себя очень многое. Это целый поток
Это книга о любви и о счастье, о людях, одержимых страстью творить в мире добро, о таланте видеть жизнь удивленными глазами.
Вечные проблемы — добро и зло, любовь и ненависть, бескорыстие и скупость, вдохновение и приземленность — получают у автора современное звучание. Оставаясь вечными, они приобретают новые оттенки, обогащаются духом нашей эпохи, авторским видением.
Евгений Михайлович Богат
Раздумье первое
Клоун
Мои чудаки: восемь портретов
Портрет первый
Портрет второй
Портрет третий
Портрет четвертый
Портрет пятый
Портрет шестой
Портрет седьмой
Портрет восьмой, неоконченный…
Автор скучных писем
Античудак
Детектив без детектива
I
II
III
Раздумье второе
Штрихи к портретам
I
II
Георгины
I
II
Ахилл и черепаха
Часть первая. Один день
Часть вторая. Одна ночь
Часть третья. Дни и ночи
Пять оттенков счастья
I
II
III
IV
V
Раздумье третье
Евгений Михайлович Богат
Бессмертны ли злые волшебники
Раздумье первое
Сердце и фантазия
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаешь.
Н. Заболоцкий
Мы гуляли с дочерью по лесу, и я высматривал мою строку в редеющих ветвях и на земле, будто бы это белка или лист, вобравший в себя краски осени.
Палая листва была дочери по колено; шестилетний человек шел по ней, как по волнующейся воде, руки подняв над головой и смеясь. А я вышагивал за дочерью: искал.
Конечно, было бы быстрее и легче эту строку сочинить, но мне казалось, что она уже существует — ждет меня в большом мире солнца, облаков,
Осень становилась все многоцветнее, дни холоднее, но я не отчаивался — искал.
Однажды было солнечно-пасмурное утро: лес озарялся и темнел. Когда солнце разрушало облака, оживали самые пожухлые листья на земле, блестели весело стволы берез, облетевший лес становился похожим на дом с раскрытыми настежь окнами и дверьми. Потом все меркло, быстро темнело, будто бы двери наглухо закрывались, а на окнах задергивали тяжелые шторы — облака опять набирали силу, заслоняли солнце. В то утро я нашел, наконец, мою строку.
«В дом вошли две женщины: добрая и злая».
Я нашел ее, конечно, не как слова, а как мысль. Эта мысль открылась мне в озаряющемся и темнеющем лесе.
— В дом вошли две женщины: добрая и злая, — обратился я к дочери.
— Ну! — воскликнула она. — Об этом ты уже читал мне тысячу раз!
И я тоже узнал мою строку. Андерсен! «Калоши счастья»! Волшебная эта история начинается как раз с того, что в дом входят две женщины. Они появляются в передней, где гости оставили палки, зонтики, пальто, и похожи на горничных, сопровождающих каких-нибудь старых барынь. Но на самом деле это…
Младшая, рассказывает Андерсен, была если не самой феей Счастья, то, уж наверное, камеристкой одной из ее многочисленных камер-фрейлин, а старшая, гораздо более серьезная, была феей Печали. Женщины оставили в передней удивительные калоши: того, кто их наденет, они могли мгновенно перенести в любое место или в обстановку любой эпохи, куда он только пожелает.
— Да, — согласился я с дочерью, — об этом мы уже читали с тобой тысячу раз.
И все поиски первой строки показались мне ненужными: стоило раскрыть дома книгу, и я нашел бы ее без труда.
Шестилетний человек ощутил мое огорчение и решил меня утешить.
— Может быть, это не те самые женщины? — начала она обнадеживающе. — Не с калошами, а с чем-то еще…
— Нет, — ответил я честно, — те же самые.
— Но разве они не умерли давно? — задала она один из тех вопросов, в которых не разберешь чего больше: детской хитрости или детской логики. Андерсена я читал ей в старом-старом издании: трудно было в самом деле поверить, что живы еще те, о ком написано в лохматой, растрепанной книге. Но мне не хотелось обманывать.
— Нет, — ответил, — они живы.
— И никогда не умрут? — не успокаивалась дочь.
— Да, — ответил я необдуманно. — Они бессмертны.
— И добрая? И злая? — Это был большой вопрос, видимо, самый большой за шесть лет ее жизни.
И я растерялся, у меня не было ответа.
А между тем не раз уже, когда я читал ей Андерсена, или Афанасьева, или братьев Гримм, речь у нас заходила, по существу, о том же.
…В давние времена жили в одной стране король и королева. И когда королева родила долгожданную дочь, король решил на радостях устроить пир. Но, как назло, в этом королевстве было только двенадцать золотых тарелок, на которых полагалось подавать волшебницам кушанья, а волшебниц было в государстве тринадцать. Поэтому решили, что одна из них должна будет остаться дома.