Бессмертный мятежник
Шрифт:
– Да, это так. Ты умеешь читать мысли?
– Умею.
– Это страшный дар. Наверное, противно жить, если всегда знаешь, что в голове людей, с которыми ты разговариваешь?
– Ладно, Эдичка, милый, не пугайся. – Лека провела пальцами по щеке Эда. – Это я так, придумала все, забудь. Прости за несдержанность. Просто меня раздражают люди, которые считают, что все в мире можно купить за деньги. Взгляд у них такой, знаешь, особый – они сразу оценивают, сколько ты стоишь. А кое-что нельзя купить ни за какие богатства в мире.
– Что, например?
– Счастье, любовь. – Лека вздохнула. – Любовь…
–
– Не знаю, не могу понять. Слова ведь так мало значат. Во всяком случае, это не мешает ему проводить ночи с другими, а потом снова возвращаться ко мне. Любовник, он, конечно, замечательный. Но одной меня ему явно мало.
– А ты… – Эд замялся, но сделал над собой усилие. – Ты не пробовала изменить ему?
– Пробовала, – откровенно сказала Лека. – Пока не получалось. Вот, может, с тобой получится…
Эдвардас едва не подпрыгнул на месте. Он спешно отвел глаза, сияющие так ярко, что больно было в них смотреть.
Ситуацию разрядил Хельмут, в огромном белом колпаке выплывший из-за стойки. На кончиках пальцев его балансировал поднос, уставленный горой тарелок и окутанный ароматным паром. На левой руке висело накрахмаленное полотенце.
– Як пани смакуе польске потравы? – мурлыкал рыжий прохвост. – Проше до столу. То бардзо смачно. Барщ, польски сандач, пегори с сэрэм, гжыбы мариноване. – Он ловко расставлял на столе тарелки. Насколько могла понять Лека, это был судак и что-то типа вареников с сыром. Все выглядело великолепно и благоухало, как в сказке. – Мамы бардзо добро вино бяло. – Повар разлил сухое вино в фужеры.
– Судак по-польски и язык по-польски, – Лека не выдержала и съязвила. Эдвард бросил на нее укоризненный взгляд, но Хельмут лишь ухмыльнулся.
– Пани очень веселая. Хотите попробовать мой язык? Всегда к вашим услугам!
На этот раз мрачного взгляда Эдварда удостоился повар. Эдик ревновал! Лека деликатно опустила глазки и занялась борщом.
Одежда Леки и вправду высохла замечательно. На этот раз она прошествовала в ванную без сопровождения Хельмута. Лека посмотрела в зеркало и показала себе язык. Все было замечательно – они танцевали с Эдвардом при свечах, Эд был мил и остроумен, он вел себя тактично и даже не сделал попытки залезть ей под халат, хотя девушка чувствовала, как его возбуждает близость ее тела. "Рыжий, небось, давно бы уже распустил руки. Но ему тут ловить нечего. Много у меня было таких, рыжих", – подумала Лека. Мысль о Демиде снова настойчиво полезла в голову, но Лека отогнала ее, словно муху.
"Ты всегда хотел, чтобы я нашла себе кого-нибудь. Теперь ты доволен?"
Она вышла в залу и кивнула повару головой.
– Спасибо, милый Хельмут. Знаешь, кто ты? Ты – волшебник хорошего настроения. Правда, правда.
– Спасибо, Леночка! – растрогался Хельмут. – Заходите ко мне всегда, хоть каждый день. С Эдваром, или с вашим мужем (он подмигнул Эду и тот снова помрачнел), или просто одна…
– Что было бы наиболее желательно, – резюмировала Лека. – Дзенкуе, до видзення, – выложила она весь свой словарный запас польского.
– До рыхлого зобачення, – невозмутимо ответил Хельмут. Лека не выдержала и расхохоталась.
–
– До скорой встречи, – перевел повар.
И расплылся в золотозубой плутовской улыбке.
Эдвардас осторожно повернул ключ в замке. Родители давно спали, и он не хотел будить их. Он знал, что сейчас раздастся стук когтей по паркету и огромный его пес, Карат, вылетит в прихожую, подвывая тонко, как дворняжка, положит свои лапищи на плечи хозяину, и оближет его лицо…
Тишина. Эд недоуменно пожал плечами и тихо прокрался в свою комнату. Двадцать пять лет – конечно, он уже не мальчик, но для родителей он навсегда останется глупым ребенком, не знающим, что по ночам надо спать, а не шляться по городу, где бывают хулиганы и пьяные, особенно из этих, русских. Эдвард включил настольную лампу. Карат, немецкая овчарка, лежал на своем месте. Он едва поднял голову, посмотрел на хозяина тусклым взглядом и отвернулся.
– Карат, ты что-то чувствуешь? – Эд опустился на корточки рядом с собакой. – Ты что, ревнуешь? Милая псина моя, ты знаешь, как я счастлив?! Самая лучшая девушка на свете – она говорила со мной, она танцевала со мной. И она не боялась меня. Мы любили друг друга. Она была моей, понимаешь? Как тебе это объяснить?
Пес не шевелился. Эд опустил руку ему на голову и обнаружил, что шерсть на затылке запеклась сплошной кровавой коркой. Ухо было разорвано. Пес глухо зарычал и мотнул головой, стряхивая руку хозяина.
– Подожди, подожди. Так дело не пойдет. Ты что, опять подрался? Ну что ты за глупый парень такой? – Эдик сжал морду собаки и повернул ее к себе. Карат заскреб когтями по полу, пытаясь вырваться. Эдвард побледнел, он никогда не видел такого. Правый глаз овчарки был как всегда коричневого цвета, только, может быть, тусклее обычного. Зато левый стал ярко-зеленым. Эд готов был поклясться, что он светился в полумраке как прожектор. Пес зарычал, оскалив желтые клыки.
– Спокойно, Карат, – Эдвард старался говорить ровным голосом. – Спокойно, мальчик. Лежать!
Пес, пошатываясь, поднялся на ноги. Язык его вывалился из пасти, по нему поползла струйка тягучей слизи. Отвратительная вонь заполнила комнату. Только теперь Эд обратил внимание на рваную рану на боку Карата. Тошнота подкатила к горлу – Эду показалось, что что-то черное копошится в ране как клубок червей. Эдвард сделал шаг назад, но пес, словно прочитав его мысли, одним прыжком оказался у двери, отрезав ему путь к отступлению.
– Карат, фу, лежать! – Эду казалось, что он кричит, но на самом деле едва заметный шепот вырвался из его уст. Пес снова оскалился – нечто дьявольское было в этой звериной усмешке. И с хриплым рычанием бросился под ноги хозяина. Черный вихрь сбил Эдварда с ног, зубы вцепились в его предплечье, раздирая кожу. Эд заорал как бешеный и потащил зверюгу, впившуюся в руку мертвой хваткой, к столу. Там, в верхнем ящике, лежал заряженный браунинг. Никогда, даже в самом страшном сне, Эдвард не смог бы себе представить, что ему придется стрелять в свою собаку – в своего лучшего друга, самого верного и преданного пса на свете. Но сейчас рассудок его помутился, он хотел лишь одного – избавления от дикой, нечеловеческой боли, разрывающей его тело…