Бессонница в аду

Васильева Лариса Геннадьевна

Потянулись дни. Хан был неизменно внимателен, он даже старался развеселить ее. Его ум завораживал ее, и она опять начала испытывать к нему симпатию. Днем Мария видела его редко, Хан забывал о режиме, а если и бывал в столовой вместе со всеми, то постоянно что-то обсуждал с Павлом. У Марии создавалось ощущение, что их двое, два Хана — один ласковый, заботливый, интересный собеседник ночью и ученый, одержимый только одной страстью — наукой, днем.

Как-то она задержалась в столовой и увидела Хана, он опять опоздал на обед. Они с Пашей пришли вдвоем, увлеченно о чем-то споря и, похоже, вообще не видя окружающих. Леонид Сергеевич покрутился рядом с ними, но он уже поел, а стоять рядом с жующими собеседниками было как-то неловко, задал какой-то

вопрос, Хан отмахнулся: — «Потом», и тот ушел. Мария не спеша прихлебывала горячий чай и смотрела на него, своего мучителя… И еще один человек затянул свой обед в столовой — Рита. Она пересела в угол, чтобы не мешать убирать посуду, и также не отрывала глаз от Хана. Марию поразил ее взор. Потом, идя в свою комнату, она все искала подходящее определение для такого взгляда, пожалуй, самое точное будет — всепоглощающая страсть… Не ожидала, что эта избалованная вниманием девушка может так страстно полюбить.

Не спалось, Мария лежала без сна в ожидании полуночи и сразу же, вместе с боем часов, вышла в коридор. Хан уже шел ей навстречу.

— Пошли сразу на кухню.

— Слушай, а ты меня видел сегодня в столовой в обед?

— Не помню… А что?

— Ничего, просто я впервые общаюсь с гениями.

— Я тебя не увидел? Как ты себя чувствуешь? Лучше? Тогда…

— Только не говори мне: «Расскажи что-нибудь», — прервала она его.

— Расскажи что-нибудь… — улыбаясь, закончил Хан.

— Ты так редко улыбаешься, если бы я могла, нарисовала бы твою улыбку.

— Расскажи, где прошло твое детство?

— М-м… Даже толком не помню… По-моему, мы жили где-то в степи, на каком-то хуторе. Мне тогда было лет пять, мы уезжали оттуда почему-то на телеге. Помню, какая-то девочка, подружка, провожала меня и плакала, тетки стояли разные, махали нам. У нас была собачка, ее закрыли в сарае, а она выскочила и побежала за нами. Мне ее стало так жалко, что я решила слезть и забрать ее. Помню, как сползала с телеги, платьице задралось и я голым пузом скользнула по холодному дереву… Отец закричал: «Мать, ты что не держишь дите, а если под колесо! Ну, Марийка, ну, дочурка! Вот егоза!» — это он меня так называл, придумывал всегда разные ласковые словечки. Я схватила собачку и назад полезла, а мама охала: «Сами не знаем, где будем жить, а она щенка тянет! Давай сюда, а то поцарапает тебя, сама буду его держать…»

— Ну вот и ты улыбнулась… Вот, черт! — Хан сам грел для них молоко, и оно сбежало.

— Я вытру, — в дверях стояла Рита.

Она решительно прошла к плите и навела порядок. Хан посторонился, равнодушно обошел ее и понес молоко Марии.

— Вы всегда в это время беседуете? — спросила Рита.

— Да, нет, как придется… — ответила Мария, а Хан молча потягивал молоко, глядя на Марию.

— Как же вы встречаетесь, договариваетесь заранее?

— Нет…

Мария задумалась: а в самом деле, как это они с Ханом так часто одновременно выходят в коридор? Чувствуют друг друга? Она повернулась к нему, встретилась с ним взглядом, и они засмотрелись глаза в глаза, забыв о Рите. Но та была настроена решительно:

— Хан, давайте я вам помассирую плечи, — предложила девушка.

— Иди спать, — небрежно бросил он.

Рита стояла, едва сдерживая слезы. Мария заметила, какое у нее потерянное выражение лица, и пожалела ее:

— Может быть, попьешь с нами молоко?

Но та только гневно взглянула на нее, жалость Марии была для нее не выносима, и вышла из кухни. Хан не обратил никакого внимания на ее уход.

— Она тебя любит… — произнесла Мария, хотя ей ужасно не хотелось говорить о Рите. Сказала и ждала, что вот он вскочит, побежит за девушкой… Но он только досадливо отмахнулся.

— Опять начинается, придется тебе меня лечить… Давай, доктор, приступай…

— А ты принимаешь какие-нибудь лекарства? Мне кажется, ты и не пытался лечиться.

— Пытался, но все бесполезно.

— Но ведь в последнее время припадки реже?

— Думаешь, и опухоль исчезает?

— А почему

бы нет? Я уверена, организм может сам справиться со многими болезнями, знать бы только что его заставляет включать нужный механизм…

— Я тоже в этом уверен, на этом и основана моя теория омоложения.

— Ну вот, все равно заговорили о твоей работе.

— Тебе так интересно? Ну, хорошо, расскажу. Садись, прошло, — и когда Мария села напротив, продолжил: — Я задумался, в чем первоначальная причина многих заболеваний, и пришел к выводу, что все идет из детства, буквально с рождения. Важно все: какие руки принимают ребенка, насколько бережно, осторожно берут его в первое мгновение, когда еще все косточки такие мягкие. Стоит чуть сжать сильнее и можно деформировать косточки. И так далее: в младенчестве спит неудобно, или малыша заставляют сидеть неподвижно, чтобы не мешал, потом он носит в школу тяжелый портфель или ранец, плюс — неправильно питается, например, получает мало кальция и других микроэлементов для роста костей — все это в отдельности, возможно, мелочи, но вместе они заметно влияют на строение его скелета, а в итоге на здоровье в целом. А если изначально ребенок слаб, то эти мелочи влекут за собой серьезное заболевание. Тебе еще интересно?

— Да, я слушаю.

— Вот я и решил создать такие условия, при которых скелет, а затем и мышцы могли бы принять правильную, задуманную природой, конфигурацию. Для этого сначала под воздействием волн различной частоты размягчаем скелет, немного охлаждаем и, если человек в это время находится в жидкости, плавает, как в материнской утробе, то все кости, по моей задумке, должны будут восстановиться. Примерно так же, как металлы имеют память (да ты слышала, наверно, что сверхупругие сплавы восстанавливают первоначальную форму при нагреве после пластической деформации или, скажем, вода — у нее и формы то нет, а память есть, след от корабля долго остается заметен в слоях воды, даже атмосфера, и та имеет память), вот так и живые существа. Главное — создать такие условия, которые не навредят организму и в то же время дадут ему возможность реставрироваться, принять задуманную природой, оптимальную форму.

— И такие условия создаются в твоей ванне…

— Должны быть в ванне, но что-то я все время упускаю. Надеюсь, что теперь уже все пройдет как надо.

— И кто будет подопытным? Я?

— Ты так шутишь? — он взял ее ладонь и поцеловал.

— Да какие тут шутки… Ты же хотел меня использовать…

— Я тогда не знал тебя, — Хан решил, что она говорит о том времени, когда только попала сюда.

Мария была удивлена: до побега он ее не знал, а теперь вдруг разглядел?

— Это что, мой побег так изменил твои взгляды?

— Почему побег? Если меня что-то и меняет, так это ты сама…

Что-то она сегодня не понимала его, наверно, ее слишком сильно били по голове, лучше идти спать.

— Тебя ждет новая «жена»…

— Ревнуешь?

— Извини, если можно, я пойду, сил нет сидеть…

И он еще спрашивает! Конечно, ревнует, хотя у нее нет и не было на это никаких прав, не то, что у Риты. Она встала и покачнулась — опять закружилась голова. Хан тут же поднял ее на руки и понес. «Наконец-то он решил за меня…» — Мария вздохнула с облегчением и прижалась к нему, замерла в его крепких объятиях, уткнулась головой ему в шею, смущаясь, как девочка, которой впервые в жизни предстоит провести ночь с мужчиной… А у нее ребра всех цветов радуги: сине-желто — багровые, когда же они заживут?! Хан увидит — испугается… Но вдруг она заметила, что он идет не в сторону лестницы, а в противоположную, к ее комнате. Хан толкнул дверь ногой, поставил ее на пол, пожелал спокойной ночи и исчез. Мария была разочарована, обижена. Она доплелась до кровати и легла, чуть не плача. Но постепенно, вспоминая, как он нес ее, как прижимал к себе, как его губы тихонько скользнули по ее щеке, она начала улыбаться. Так не прижимают, если не любят… Но ведь этого не может быть, останавливала она себя и тут же уверялась: нет, может, может…