Бессонница
Шрифт:
– В другой раз, - говорю я.
– В другой раз?
По интонации я догадываюсь, что нечаянно коснулся больного места.
– Оля, вы что же думаете... (Ох, только бы не проговориться!) Вы что же, хотите уйти отсюда?
– Конечно, не хочу. Я люблю Институт, и, к сожалению, - она обвела рукой свое хозяйство: пишущую машинку, телефоны, справочники, - это единственное, что я умею. Но придет новый директор, а значит, и новый секретарь.
– Оля, но почему вы думаете... (Опять я почти проговариваюсь!) Почему бы новому директору не получить в наследство идеального секретаря? Павел Дмитриевич всегда говорил, что вы незаменимы.
– Может быть, именно поэтому.
Лицо Ольги по-прежнему
От этих невеселых мыслей отвлекает меня появление Петра Петровича. Вид у него еще более торжественный, чем обычно. Это понятно: похороны - обряд. К рукаву его темно-синего, в тончайшую белую полоску костюма приколота двухцветная траурная повязка, его внушительная фигура так же хорошо вписывается в похоронный антураж, как во всякое другое мероприятие. Мы здороваемся, и по тому, как он трясет мне руку, я угадываю смущение. Действительно, Петру Петровичу как члену высокой комиссии по организации похорон поручено переговорить со мной - не соглашусь ли я ввиду крайней перегруженности повестки гражданской панихиды выступить не в конференц-зале, а на кладбище, где у открытой могилы будет организован второй траурный митинг.
– Дорогой друг, - говорит Петр Петрович, и хотя его голос, как всегда, бесцветен, я понимаю: поручение ему неприятно. - Я надеюсь, вы не усмотрите в нашей просьбе никакого или, лучше сказать, никакой... - Он запинается, у него нет готового слова, а выбирать их сам он не любит и боится.
Положим, я усматриваю. Усматриваю свинство. На кладбище нет микрофона и, чтоб быть услышанным, надо кричать. Пожалуй, я нашел бы что сказать, но мне решительно нечего выкрикнуть. Но возмущает меня все-таки не это, а начавшийся процесс отчуждения покойника от родных и близких. Как видно, похороны такого человека, как Успенский, перестают быть частным делом и гораздо важнее, чтобы говорили о нем не друзья, а представители разных учреждений, плохо знавшие, что за человек был Паша, но зато отлично знающие, каким он должен быть и каким должен остаться в памяти потомства. Усматриваю я и некоторую личную заинтересованность Петра Петровича. От сотрудников Института будет выступать он, и отказаться от этого выше его сил, это значило бы без боя сойти в тень, а у него сейчас единственная задача удержаться. Не всплыть, а сохранить свою нулевую плавучесть. Остаться тем, чем был. Я совсем не мечтаю занять его место, но меня злит его виноватое блеяние.
Ольга смотрит на меня умоляюще. Знает, я умею ответить резко, и чем-то ей даже нравится моя резкость, но в данном случае она призывает меня к смирению. Она права. Я предоставляю Петру Петровичу самому выпутываться из начатой им фразы, а затем со всей возможной кротостью говорю, что меня нисколько не обижает, а даже устраивает просьба моего дорогого друга, ибо по ряду чисто субъективных причин, которые вряд ли интересны высокой комиссии, я сам хотел просить освободить меня от публичного выступления. Говорю я это процентов на девяносто искренне, а искренность всегда производит впечатление. Моя кротость радует и немножко пугает Петра Петровича, он уговаривает меня не отказываться совсем, просит еще подумать, и я обещаю. Покидает он приемную с нескрываемым чувством облегчения. Я тоже чувствую облегчение и даже что-то похожее на жалость. Нелегко быть мужем Зои Романовны. Мне показалось, что Ольга довольна моим отказом.
В вестибюле заметное оживление, появилось много незнакомых лиц. Солдатики, сбившись к бюсту Мечникова, расставили пюпитры и вытащили
До начала гражданской панихиды еще много времени, и я отправляюсь к себе в лабораторию. Прохожу пахнущим сыростью подземным переходом в лабораторный корпус и, не заходя в рабочие комнаты, отпираю дверь своего кабинета. И вздрагиваю - за моим письменным столом сидит Вдовин. В отличие от меня он не только не вздрагивает, но даже не сразу отрывается от лежащего перед ним номера "Journal of Physiology". Чистое притворство, ибо английского он не знает.
Я молчу. Он поднимается мне навстречу и, правильно расценив мое молчание, считает нужным извиниться:
– Девочки меня еще помнят. Вот и открыли.
– Ясно, - говорю я. А про себя постановляю: сделать девочкам внушение.
– Бета... - Под моим взглядом он сразу поправляется. - Елизавета Игнатьевна говорила с тобой?
Могу притвориться, будто не понял вопроса. Но притворяться мне противно, и я неохотно подтверждаю.
– Надеюсь, ты не отказался?
– Я обещал ей поговорить с вами.
– Помнится, мы были на ты? - с кривой усмешкой говорит Вдовин.
– Были. Но во время одной памятной нам обоим дискуссии вы предпочли публично с трибуны перейти со мной на вы. Меня это вполне устраивает.
– Ну вот, - со скукой говорит Вдовин. Напоминать о прошлом, по его мнению, - бестактность. - Это совсем другое дело. Тогда мы были идейными противниками...
В другое время я нашел бы что ему ответить. Но сейчас мне хочется только одного - чтоб он ушел.
– Поговорить надо, - говорит Вдовин многозначительно. - Очень надо поговорить.
– Поговорим как-нибудь.
– Зачем же откладывать? - Он смотрит на часы. - Самое время.
Его напор меня бесит. Но я говорю только:
– В рабочее время я не выясняю отношений.
Вдовин смеется.
– А ты все тот же. Такая же язва. - Затем круто меняет тон: - Ладно, сделаем иначе. Елизавета Игнатьевна сказала мне, что не желает никаких поминок. Дело, конечно, хозяйское. Так вот, если позволите, я вечерком заеду к вам домой с бутылкой доброго коньяка, мы по старому русскому обычаю помянем дорогого покойника и заодно поговорим - по-мужски, начистоту.
– Мне неизвестен такой русский обычай, - говорю я.
– Какой?
– Пить коньяк с идейными противниками.
Вдовин мрачнеет.
– Ну что ж, - говорит он. - Я прекрасно знаю, что вы обо мне думаете, и, может быть, сужу себя строже, чем вы. Короче: условий не ставлю, а принимаю заранее.
– Мои условия: никаких коньяков. Минеральная вода и нейтральная территория.
Вдовин задумывается.
– Может быть, вы с Елизаветой Игнатьевной приедете ко мне в хозяйство? Территория не моя, - добавляет он с усмешкой. - Государственная. Кстати, и заповедник посмотрите.