Бестиарий спального района

Райн Юрий

– Твоя правда, тетушка. Да и не только в леших дело. Вон, трясинка-то твоя – вишь, обмелела как?

– И не говори, – вздохнула Лиха, застегивая кофту.

– Так еще хуже будет, – сообщил боровичок. – В Колпакове этом канавы копают, страсть какие глыбкие, так Ржавку, ну, ручеек-то, пережали совсем! Смекаешь?

– Да ты што? – ахнула Лиха. – Вот бяда-то, ах бяда… Вконец пересохнет теперя… Знать, перебираться надоть… Землянку новую рыть, имушшество перетаскивать… Ай, бяда… Как же ж мне, старухе-то? Я ж ни в жисть сама-то не управлюсь!

Коленька, сладенькой, спомог бы бабушке, ась? А уж я тебе, касатик, што хошь. Вот хошь, я тебе тово… Ой, не пожалеешь! Да скидавай портки-то, верно говорю, не пожалеешь! И не сумлевайси!

Старуха подмигнула боровичку обоими глазами и причмокнула.

Должон был клюнуть. Ён, Колька-то, даром што за грибами смотритель, а знаменит-то не ентим. Тем ён знаменит, што до женского полу охотник – хуже нетути. Слышишь, бывало, верешшат в лесу – енто, стало быть, боровичок за навами голыми гоняется. Кикимор тож всех перешшупал, перешшекотал – ну, тем того и надоть. Тьфу. Русалками и то не брезгал. Спросишь яво: ты, Колька, как же с ими? У их же хвост, куды ж ты их? А он подмигнёть и шепотком этак: я их, тетушка, енто… тово… орально… тоись, они меня…

Верно говорят: маленькие – они затрахучие. Должон клюнуть.

Да не тут-то было. Ай постарел?

– Э нет, – с достоинством ответил Колька. – Я и сам уж не вьюнош, копать да таскать. Ты лучше добра молодца какого зацапай, он тебе и за так все сделает. А поворожишь, так и это… тово… сама юбку задерешь, ну и он, стало быть, тебе… – Боровичок вдруг заторопился. – Дела у меня, дела. Ты смотри, бабушка, как бы варево твое не выкипело.

Шырк – и словно не было его.

Лиха даже подлое «бабушка» мимо ушей пропустила – в землянку кинулась. Фух! Ничего не выкипело, только вот пену снять, да и готово зелье пряное, вку-у-усное!

Накушалась всласть. Отдуваясь, отрыгиваясь, облизала ложку, сунула в дупло. Полкотла еще осталось – это на вечер. Эхма, мясца бы, да молоденького! Поглядела на руки свои – вроде как налилась кожа, порозовела. Поднялась с пня, в котел дунула, шепнула – сделалось варево точно зеркало. Посмотрелася – дык хошь куды ишшо.

Ну да ладно. Таперича поспать – славно тута спится, – а уж после покумекать, как бы все обустроить. Поворожить-то придется, не иначе.

Лиха поправила лежавшую у стены охапку соломы, улеглась, сняла шматок слизи со слепого глаза, поморгала зрячим и закемарила…

…Солнце к закату стронулось, старуха и проснулась. Не враз, не вдруг – тихохонько проснулась, на соломе понежилась, бородавку почесала. Ай, славно.

Потом насторожилась. Села, втянула воздух ноздрями. На ноги вскочила.

Енто што ишшо такое?!

Издали, со стороны аула мчалось что-то прямо на нее, на землянку, на болотце обреченное. Мчалось вихрем по воздуху, большое, горячее, без рук, без ног. Злое, аж сама Лиха поежилась. Но испуганное шибко. И безмозглое.

Лиха выскочила из землянки, уперла руки в боки, насупилась, впилась глазом в ту сторону, откуда мчалось.

Как

же, старый знакомец. Каркаладил – вот он такой и есть. Ух, бивала она его в давние-то поры! Пошто полез тогда в лес ейный? Пошто безобразить учал? Все б ям'y, окаянному, поломать да пожечь-попалить. Все б ям'y, ироду, с ровным местом сровнять. У, паскудник!

Да не тут-то было. Уж и лешаки забоялися, а она-то, Лиха Одноглазая, – ничуточки! Озлилася, вкруг себя обернулася, взвилася, да ка-а-ак ему в брюхо потайное, невидимое, дунеть! Ка-а-ак плюнеть! А у его брюхо-то слабое, ён и забилси, закружилси, да и оземь брякнулси. Опалить хотел напоследок, да где ж ям'y! Заскулил, што твой шшенок, да и уполз.

Почету ей тогда много досталося – и от леших, и от водяных, и от русалок с навами, и от овинного деда даже, несмотря што у Лих с Овинниками вражда старинная.

Теперя вот снова каркаладил ентот. Што надоть, ась?!

Лиху пробрал холодок. Ох, горюшко… Годы-то уж не те, с чудищами-юдищами биться-то… В тот-то раз сладила, а нонеча поди знай… Ну да делать нечего…

Старуха подобралась, начала лютостью наполняться. Ну, милок?!

Налетел. Горячий, большой, да только побитый, точно собака шелудивая. Енто хто ж яво так-то?! Ишь, словно молью траченный… Нет, не молью, морозом хваченный…

Воет, да жалостно-то как! Ну, все одно.

– А ну, пошел отседова! – завизжала Лиха, брызгая ядовитой слюной. – Щас вот дуну-плюну, узнаешь, почем хвунт меня-то! У, зараза паленая! У, паразит гнило-пакостный! Пошел, пошел!

Заскулил, будто заплакал, зигзаг выписал в воздухе и дальше унесся. Не такой какой-то. Али в тягости? И холодом – енто хто ж яво эдак-то, болезного? Ну и нехай, лишь бы подале улетел. Скатертью дорожка.

Лиха расслабилась и почувствовала, что снова проголодалась. Вернулась в землянку, принялась похлебку свою разогревать.

Пока грелось варево, задумалась – не зря ли прогнала каркаладила-то? Вот яво имушшеством бы навьючить… Рыть-то – куды ям'y, безрукому, а ташшить – енто ён могёть. Ох, лишенько…

Разогрелося, в самый раз и похлебать. Погружая ложку в котел, Лиха снова про мясцо вспомнила. Давненько, давненько яво не кушала…

Так-так, а енто хто к нам пожаловал? Старуха так и застыла, не донеся ложку до рта. Да неужто ж? Ай, Лиха, даром што тиха, чаво пожелаеть, то и сполнится!

Русский дух! Да ближе все, ближе! Да ядреный-то какой!

Она, в который уж раз за день, выскочила из землянки. Охнула приглушенно – в спину вступило что-то, – но справилась. Не до спины нонеча.

Ух ты, сладкий мой! Идеть-бредеть сам собой! Прямо к болотцу! А здоровушший-то! Ентот землянку новую откопаеть, ему раз плюнуть! И имушшество переташшит! И мяса-то в ём сколько! И-и-иэх!

Дух, однако, крепше крепкого. И не молоденькое мясцо. Да уж дареному-то коню…

Лиха вдруг вспомнила нахальные слова боровичка Кольки про то, чем еще добрый молодец может ее порадовать. Ну, поглядим, поглядим…