Бетагемот
Шрифт:
Но Спартак не знал удержу. Совесть — такая же молекула, как и любая другая, и если для нее не находится свободных рецепторных участков, толку от нее не больше, чем от какого-нибудь нейтрального раствора. Дежардена направили к новой судьбе, в края, где он еще не бывал. В края, где нет вины, стыда, раскаяния — нет совести ни в каком виде.
Элис не упомянула об этом, изливая ему во «входящих» свою оцифрованную душу. Только заверила, что это совершенно безопасно.
«В этом вся прелесть замысла, Кайфолом: выработка естественных трансмиттеров и Трипа не снижается, а потому через
В безопасности. Она не представляла, что таилось у него голове. Ей следовало быть осторожней. Эта простая истина известна даже детям: чудовища обитают повсюду, даже в нас самих. Особенно в нас.
«Я не подвергла бы тебя опасности, Ахилл, поверь мне. Ты слишком много... Ты для меня слишком хороший друг, чтобы так тебя подставлять».
Она его любила, конечно же. Раньше он никогда себе в этом не признавался — тонюсенький внутренний голосок иногда нашептывал: «По-моему, она того, самую капельку...», но потом три десятилетия ненависти к себе растаптывали его в лепешку: «Эгоцентрик хренов. Как будто такое убоище кому-то нужно...»
Она никогда не делала ему прямых предложений — при всей своей порывистости, Элис так же сомневалась в себе, как и он, — но кое-что можно было заметить: добродушное вмешательство в любые его отношения с женщинами, бесконечные социальные увертюры, прозвище Кайфолом — данное якобы за домоседство, а скорее — за неспособность приносить удовольствие. Все это теперь бросалось в глаза. Свобода от вины, свобода от стыда дала ему идеально острое зрение.
«Такие дела. Я рискнула, а дальше все в твоих руках. Впрочем, если сдашь меня, знай: это твое решение. Как бы ты его ни рационализировал, какую-нибудь тупую длинноцепочечную молекулу ты винить больше не сможешь. Все ты, все — твоя свободная воля».
Он ее не сдал. Должно быть, причина крылась в некоем неустойчивом равновесии конфликтующих молекул: те, что принуждали к предательству, ослабели, а те, что выступали за верность друзьям, еще не выступили на первый план. Задним числом он считал это большой удачей.
«Потому воспользуйся своей свободой и подумай обо всем, что ты сделал и почему, а потом спроси себя, действительно ли у тебя нет никаких моральных ориентиров. Неужели ты не смог бы принять всех этих жестких решений, не отдавая себя в рабство кучке деспотов? Я думаю, смог бы, Ахилл. Ты порядочный человек, и тебе не нужны их кнуты и пряники. Я в это верю. И ставлю на это все».
Он взглянул на часы.
«Ты знаешь, где меня искать. Знаешь, какие у тебя варианты. Можешь присоединиться ко мне или вонзить нож в спину. Выбор за тобой».
Он встал и подошел к окну. Затемнил стекла.
«С любовью, Элис».
В дверь позвонили.
Все в ней было уязвимо. Она смотрела на него снизу верх — с надеждой, с робостью в миндалевидных глазах. Уголок рта оттянулся в нерешительной, почти горестной улыбке.
Дежарден шагнул в сторону,
Значит, надеется.
Он сделал все возможное, чтобы укрепить в ней надежду, не выдав себя.
В последние дни Ахилл вел себя так, словно постепенно оттаивает, чуть ли не против собственной воли. Он стоял рядом с ней, когда Кларк и Лабин растворились в уличном потоке, устремившись навстречу своей революции. Он позволил себе задеть Элис локтем и продлить прикосновение. Через несколько мгновений этого случайного контакта она медленно подняла на него глаза, и он наградил ее пожатием плеч и улыбкой.
Он всегда считал ее другом — пока она не предала. Ей всегда хотелось большего. От такой смеси теряешь голову. Дежарден легко сумел обезоружить ее, поманив шансом на примирение.
Сейчас она прошла мимо, приблизившись к нему больше, чем было нужным, и хвостик волос на затылке мягко качнулся над шеей. Мандельброт вышла в прихожую и обвилась вокруг ее щиколоток меховым боа. Элис нагнулась почесать кошку за ухом. Мандельброт замерла, раздумывая, не разыграть ли недотрогу, но решила не валять дурака и замурлыкала.
Дежарден кивнул на блюдце с таблетками дури на кофейном столике. Элис поджала губы:
— Это не опасно?
Химия организма старших правонарушителей могла очень неприятно взаимодействовать с самыми безобидными релаксантами, а Джовелланос совсем недавно обзавелась этой химией.
— Думаю, после того, что ты натворила, тебе уже ничего не страшно, — проговорил Дежарден.
Она понурилась. В горле у Дежардена застряла кроха раскаяния. Он сглотнул, радуясь этому чувству.
— Главное, не мешай их с аксотропами, — добавил он немного мягче.
— Спасибо.
Она приняла наркотик как оливковую ветвь, забросила в рот вишнево-красный шарик. Видно было, как она собирается с духом.
— Я боялась, что ты никогда больше не захочешь со мной разговаривать, — тихо проговорила она.
— И ты это заслужила. — Он оставил фразу висеть в воздухе между ними. И представил, как наматывает на кулак ее вороной хвостик. Как поднимает за волосы, чувствует, как ее ноги дергаются в воздухе...
«Нет, остановись».
— Но я, наверно, понимаю, почему ты так поступила, — сказал он наконец, позволяя ей перевести дыхание.
— Правда?
— Думаю, что понимаю. Ты очень самоуверенна, — он вздохнул, — и очень веришь в меня. Иначе бы этого не сделала. Думаю, это чего-то стоит.
Казалась, она не дышала с самого появления, и только теперь выдохнула, услышав приговор: условное освобождение.
«Купилась, — подумал Дежарден. — Решила, что надежда есть».
А другая мысль, подавленная, но упрямая, твердила: «Разве она не права?»
Он погладил ее ладонью по щеке, уловил тихий короткий вздох, вызванный прикосновением. И сморгнул мелькнувший образ: удар с плеча по этому милому, доверчивому лицу.