Бьется сердце
Шрифт:
Брагин растерялся, вид у него был такой, словно человек с разбегу на сосну налетел.
— Я, конечно, я почему же… Я тоже не должен в стороне…
— А как же твоя философия?
Все знали, что Брагин уже с седьмого бредит философским факультетом Московского университета.
— Ну да… философия… — Брагину нелегко было взять себя в руки. — Хотя, с другой стороны, философия — это наука о жизни… С жизни надо начинать!
— А по-моему, надо быстренько за Сергеем Эргисовичем сбегать!
— Дело. Верочка, беги!
XXIV.
Счастьем было вновь и вновь вспоминать те минуты: она поправила ему кашне и затянула «молнию» на куртке, он поблагодарил её, а тут как раз мимо прошествовал Надин «крёстник» — кривоногий Макар Жерготов с таким преогромным рюкзаком на горбу, словно собрался на лыжах к полюсу. Они улыбнулись, но тотчас погасили улыбки, чтобы не смутить паренька. Это была тайна — их общая. Она словно сказала Аласову, поведя глазами вслед Макару: «Как видите, вернулся в класс, и ничего страшного». Он ей ответил: «Вот именно». И ещё раз улыбнулся. Так в далёкие времена улыбался ей юный Сэргэйчик.
И сладко и печально становится от этих воспоминаний. И горько порой: боже, какой малости она радуется как дитя! Сколь крохотны были её приобретения, эти «золотиночки», которые она день за днём собирает…
Немного пока собрала. Был здесь однажды пойманный в зеркале его выразительный взгляд: какая красивая! Была благодарность за дополнительные занятия, был тот безжалостно оборванный Кубаровым разговор… А история с Макаром Жерготовым в её «коллекции» — самородок. В прошлом году парня выпихнули из школы — после досадного случая с дурой Клеопатрой. Теперь Аласов по собственному почину разыскал Макара и снова привёл его в школу: Макар всё-таки закончил девятый класс, посещал вечернюю школу в райцентре, пусть продолжает учиться.
Учиться бедному Макару или не учиться — казалось бы, что ей до этого! Пустячная история. Но так уж повелось в их тайных, никому не ведомых отношениях: с виду мелочь, а для Надежды драгоценность, потому что связано это с Сергеем. Теперь стоит ей услыхать фамилию Жерготова, как сердце сейчас же откликнется и память подскажет.
Она вышла тогда ранним утром из дому, направляясь в школу, вышла и ахнула: снег! После осеннего ненастья, после воя ветра, вокруг притихло всё и пошёл тихий снег — ласковый, умиротворяющий. Она словно пила это тихое умиротворение, шагая в школу по белому и хрусткому чуду, улыбаясь не зная чему. Сама посветлела, как мир вокруг.
В учительской Марфа Белолюбская, прильнув к ней, шепнула: «Ах, Наденька, ты сегодня как девушка…» И даже Нахов, этот грубиян, строптивый, словно ель, которую волокут комлем вперёд, даже он попытался сказать ей нечто вроде комплимента. И тут она увидала, как в дальнем углу учительской разлюбезный её супруг крупно разговаривает с Аласовым: какое имел право Сергей «явочным порядком» привести Жерготова в школу? Привёл, и парень теперь ждёт за дверью окончательного решения завуча.
«Такие Жерготовы будут прыгать из школы в школу, а я должен благословлять их забавы?»
Аласов стоял, набычив голову, и явно не собирался уступать завучу. Назревал скандал.
Могла ли Надежда дать испортить такое волшебное утро первого снега!
«Нет, уважаемый Сергей Эргисович, просто я не знаю, что вам
«Верно! — рявкнул Нахов. — Я с прошлого года требую вынести вопрос о Жерготове на педсовет. Пора наконец разобраться!»
И вот тут-то сказала своё слово Надежда.
«К чему педсовет, друзья-а-а! — протяжно пропела она (ей самой понравилось, как она сказала это «друзья-а-а!»). — Мальчик Жерготов решением педсовета из школы не исключался, и педсовет тут ни при чём. Я его знаю, он способный, по математике быстро наверстаем. Уж коли пришёл, так пусть и отправляется в класс».
Нужно было видеть, с какой благодарностью взглянул тогда на неё Сергей. Так Макар Жерготов стал их общим «крёстником».
В то лыжное утро они улыбнулись разом, увидев Жерготова, а она — никто не заметил этого — любовно поправила Сергею кашне и затянула потуже «молнию» на куртке. Пять минут — драгоценная её «золотиночка». А потом, когда колонна лыжников спустилась вниз, она ещё долго смотрела Сергею вслед. И чувство у неё было такое, как у жаждущего, которому дали лишь прикоснуться губами к чаше. «Доколе же? — говорила она себе, — до каких пор будут одни лишь недомолвки, случайно оброненные словечки и улыбки, сколько ей жить крохами?» Однажды она уже отчаялась, решилась спросить у него прямо: да или нет? Кубаров не дал им договорить… Серёжа, милый, услышь слова, которые я твержу про себя, повторяю, когда мы вместе в учительской, словно шаманский заговор: «Посмотри на меня. Посмотри на меня. Улыбнись мне…» А когда расходимся по домам, всякий раз прошу: подари мне, Сэргэйчик, улыбку на прощанье — она до завтрашнего утра будет греть меня… Если на самом деле глаза человека выражают мысль его и душу, то почему ты до сих пор не прочёл этого в моих глазах? Загляни в них хорошенько, прочти!
Надежда в сердцах пристукнула утюгом по столу. Надо, надо решать!
Размышляя таким образом, то пеняя Сергею, то упрашивая его, она вместе с тем ни на минуту не прекращала своих домашних хлопот — что-то строчила на швейной машинке, убиралась, принялась гладить бельё. Она любила эти мирные домашние часы, когда школьные занятия уже позади и завершена каторжная проверка тетрадей. От домашних забот она никогда не уставала, были они для неё душевным успокоением. Под шипение утюга на сыроватом бельё или под ровный стрёкот швейной машины так хорошо думается!
В доме тишина, Тимира ещё нет из школы, сын сбежал в кино. Лира в соседней комнате готовит уроки, едва слышно мурлычет себе под нос: «Я всегда тебя помню»… Что за привычка, господи прости! За уроками непременно ей нужно что-нибудь напевать.
Я все-ег-да те-ебя по-омню, Как мелькаешь ты в окошечке своём…Надежда взяла рубашку мужа, очень тщательно, не пропуская ни шва, стала разглаживать. Странно, что Тимир запаздывает сегодня, не затащил ли его кто в гости…