Без борьбы нет победы
Шрифт:
Чтобы спокойно продолжить разговор, мы заказала себе ужин в номер.
"Главная причина моих поступков, Руди, — это все, что я испытал и пережил во время последней войны, растормошившей мою совесть. Страшные разрушения, непередаваемые муки населения, вызванные воздушными налетами англичан и американцев, переполнили меня ненавистью к тем, кто развязал эту безумную войну. И еще тогда я поклялся: всякий, кто будет прямо или косвенно содействовать подготовке новой войны, — мой смертельный враг! Другим важным обстоятельством была моя деятельность в промышленности, благодаря которой я получил широкое представление об образе жизни главных виновников войны. Чем больше проливалось крови,
"И правильно, Манфред, совершенно правильно! — с неожиданной горячностью воскликнул Руди. — Но все мы слишком косны, слишком флегматичны и поэтому поддерживаем как раз то, что сами осуждаем. Так было, так и останется".
"Вот на это-то и рассчитывают все, кто по сей день оглупляет население Западной Германии. Они играют на трусости и слабости так называемых "маленьких людей" и, пугая их страшными сказками, снова натравливают на инакомыслящих, прибегая к испытанным методам",
"Английское правительство тоже страсть как не любит, когда его подданные становятся разумными и начинают критиковать государственную политику. Здесь, в ГДР, это, видимо, не так. Здесь, как мне кажется, пытаются воспитывать мыслящих граждан", — сказал Цент.
"Да, и поэтому правители ФРГ относятся с такой ненавистью к новой германской республике, — ответил я. — Развитие человека в ГДР показывает, что этот общенародный духовный процесс знаменует собой начало конца господства германских милитаристов".
"Просто удивительно! Ты, выходец из клана первостатейных милитаристов с многовековыми военными традициями, стал непримиримым противником своей же собственной касты", — сказал Руди и поднял бокал.
"А по-моему, ничего удивительного в этом нет: именно точное знание желаний и целей этой касты помогло мне больше, чем все остальное, увидеть, как легкомысленно она размахивает факелом войны. И в интересах всех живых я обязан сделать все, на что способен, чтобы эта порода лишилась какой бы то ни было власти".
Мы еще долго говорили, и, разумеется, не только о таких серьезных вещах. Цент интересовался подробностями моей жизни в Южной Америке, особенно причинами моего возвращения оттуда.
Прощаясь, Руди сказал:
"Скоро я к тебе снова приеду. Из чистого любопытства. Мне очень интересно, что с тобой будет дальше".
Однако встретиться с ним мне пришлось только через семь долгих лет, в начале сентября 1962 года. В эти дни я находился в Лейпциге, куда приехал по случаю традиционной осенней ярмарки. И вот в отеле "Астория" я неожиданно столкнулся с моим заметно постаревшим и располневшим приятелем Руди Центом. Весь его облик, манера держаться и говорить сразу выдавали в нем богатого бизнесмена, уже ставшего рабом своих денег.
"Я только второй раз у вас в Лейпциге, — сказал он мне. — Торговля с Востоком нужна нам как воздух, а Лейпциг — это ворота, через которые открываются широчайшие перспективы на будущее".
При этом он по старой привычке потирал руки и улыбался. Я понял, что он абсолютно удовлетворен заключенными здесь сделками. Расставаясь со мной в холле отеля, он дружески похлопал меня по плечу и заметил: "В общем, дорогой старик, что бы там ни говорить, а поступил ты очень правильно, очень здорово! И сидишь ты на верном коньке. Солнце действительно всходит на Востоке!" И, почему-то перейдя на шепот, склонившись ко мне, добавил: "Мы, англичане... уже усвоили это!"
... Небольшой отель "Нева", откуда до границы сектора было не больше четырехсот метров, привлекал
Как-то я познакомился с одной голландской супружеской парой, которая в свою очередь представила мне какого-то "бывшего автогонщика". Должен сказать, что моя горестная эпопея в Западной Германии научила меня быть постоянно начеку, видеть и слышать все, не привлекая к себе внимания. Я сразу же заметил, что представленный мне господин, говоривший на ломаном немецком языке и, между прочим, никогда не встречавшийся мне на гонках, очень подробно осведомлен о прошлом и настоящем международного автоспорта. Из его слов явствовало — и это особенно удивило меня, — что он лично знал многих знаменитых асов-водителей. С особенным удовольствием он говорил о прошлом, расписывая его в самых радужных тонах. Вскоре за нашим столиком царила непринужденная и приятная атмосфера. Было уже довольно поздно, когда он вдруг предложил поехать в какой-нибудь другой бар, вначале не намекая, что имеет в виду Западный Берлин. Но потом он заявил: "Знаете что, такого избалованного знатока, как вы, можно удовлетворить только на Курфюрстендамм! После каждой новой рюмки водки он становился все более настойчивым. А когда этот человек предложил спрятать меня в машине при переезде в западный сектор, я понял, что он отлично осведомлен обо всем. Тут в разговор весьма деликатно включились супруги, намекнув, что при пограничном контроле их голландские паспорта гарантируют и мне полную неприкосновенность.
Сперва полуавантюрный характер такого маленького приключения показался мне заманчивым. Однако я уже не был настолько легкомыслен, чтобы пойти па глупость, и решил отказаться от этой "веселой эскапады". Убедившись в моем непреклонном нежелании ехать, мои соседи по столику не могли скрыть своего огромного разочарования. Впрочем, они сдались не сразу и еще несколько раз, приводя все новые и новые аргументы, пытались все-таки уговорить меня "заскочить" в Западный Берлин. Но все их усилия оказались напрасными!
Однажды, пообедав в полном одиночестве, я потягивал мокко. Вдруг к моему столику, одетый в штатское, подошел Джеймс Льюин. Он приветствовал меня с такой душевностью, точно в последний раз мы расстались с ним как закадычные друзья. Усевшись около меня, он сказал: "Уже несколько раз я безуспешно пытался связаться с тобой. Наконец в Кемпфенхаузене твоя милая жена подсказала мне, где тебя можно отыскать в твоем "восточном изгнании". Наш брат журналист должен быть вдобавок ко всему еще и хорошей ищейкой!"
"Значит, ты был у Гизелы! Представляю, как она обрадовалась тебе. А как она?"
"Видишь ли, — нетвердо проговорил он, — твоя Гизела не в лучшей форме. По ее просьбе я должен серьезно потолковать с тобой".
"Уж не собираешься ли ты взять у меня интервью для мюнхенской "Зюддойче цайтунг?" — не без иронии спросил я.
"Не ехидничай. Я привез тебе привет от твоей прежней родины, которую ты, надеюсь, не забыл".
Затем он предложил перейти ко мне и поговорить в спокойной обстановке.
"Разумеется", — сказал я и встал.
Войдя в мой номер, он по обыкновению очень внимательно осмотрелся, потом присел.
"Пыльная роскошь! — резюмировал он. — Довольно старомодно, и долго этого, по-моему, выдержать нельзя! — И, покачав головой, неожиданно громко добавил: — Вот и расхлебывай кашу, которую сам заварил! Не я ли тебе говорил, что не к добру все это донкихотство. Торчишь здесь один, без жены. Разве это жизнь? А Гизела и не думает покинуть ваш дом и ехать за тобой сюда. Это факт, с которым ты не можешь не считаться. Что же будет с тобой дальше?"