Без игры

Кнорре Федор Федорович

— Что за мерзость!

Зинка услышала голос отца, замерла и дальше стала потихоньку пробираться к лестнице и потом наверх, в комнату Андрея, откуда, как ей было известно, лучше всего слышно, что говорят внизу под ней, в спальне.

Разговор у Анны Михайловны с мужем завязался сразу же после завтрака и, разгораясь все жарче, дошел уже до взрыва, до рыданий. В голосе Анны Михайловны и сейчас слышны были слезы, вернее, бывшие слезы. Она уже перешагнула через какой-то порог разговора, когда еще можно спорить, реветь, путаться.

—

Ах, ты... какие вы тут все чистоплюи, а?.. Чисто плевать хотите, да? — Теперь в ее непросохшем голосе прорывались все время истерические выкрики, однако благоразумно приглушенные. — Раз уж ты надо мной прокурорничать взялся, так теперь слушай, я тебе все выложу. Что я от тебя скрыла! Отвечай! Скрывала, что у меня семья была? Муж, капитан третьего ранга, Вася — мальчик, все у меня было, квартира на Васильевском острове, свекровь, бабушка-старушка, двое братьев, один уже женатый, а все мы из-под Ленинграда или ленинградские, и вот война, блокада с бомбежкой всех убрала, и осталась я одна, как будто только на свет родилась, а кругом блокада, и никого у меня нету. И надежды нету. Я бы, наверно, вовсе одичала... Да я и была дикая, ненормальная. А потом вдруг стала воображать в фантазии, что у меня вдруг когда-нибудь будет опять семья. Доживу и устрою себе новую семью, лучше той, прежней... Да, за эту свою семью я ни себя, ни другого кого не жалела. Родила, выкормила, вынянчила, всех оберегла, вот вы и живете теперь на даче, а она на мне стоит, вашего спасибо мне и не требуется.

— Участок и дача мне были выделены на законном основании в свое время, как положено...

— Положено, да не так поставлено. Без меня была бы голая халупа на пустыре.

— Я вовсе не отрицаю, что вы... я понимаю, но у нас о другом разговор, совершенно о другом... Ну, капитан третьего ранга, я знаю, а этот... эта шкатулка, о которой Зина... это платиновое кольцо? Это ведь настолько дорогая вещь, что я не могу себе представить, каким образом в нашем доме... и там еще что-нибудь?.. Висюльки?..

— Дорогая! Ух, дорогая! Надоел мне разговор. Никого я не убила и не украла. У меня расписка на каждую вещь.

— Я не требую никаких расписок.

— Нет уж, я предъявлю, раз в доме такие прокуроры завелись, я предъявлю.

Хлопнул выдвигаемый ящик, потом была тишина. Потом донесся голос Анны Михайловны, громко, с торжеством:

— Вот! Будьте настолько любезны, читайте: «Перстень платиновый, с монограммой на обратной стороне, с надписью „А. Н. Т. 1913“. Продан гражданкой такой-то гражданке — мне. Условленная цена внесена полностью. Подпись руки гражданки такой-то удостоверяется.

Управляющий домами.

Подпись руки гражданки удостоверяется.

Зам. нач-ка управления столовыми. 1943 год». Ну, что? Украла?

— Нелепость. Почему трест столовых удостоверяет?

— Очень просто, я же там работала. Завстоловой.

— Уберите это, пожалуйста. Не желаю я этим заниматься.

В комнате стало тихо.

Потом стукнул задвинутый ящик, и вдруг он быстро спросил:

— Постойте. Дайте мне посмотреть.

— Опять? Ладно же. Только это будет в последний раз. Пожалуйста, убеждайтесь.

— Сорок третий год. Это же блокада.

— А я что твержу?

— Значит, во время блокады вы и... приобрели этот перстень? Я не понимаю, как можно в подобных условиях... заниматься покупкой?..

— Как будто она, у кого я покупала, была в блокаде, а я не была! Я сама дистрофию имела.

— Все равно, это глубоко безнравственно. Наверно, у голодного человека?

— Наверно. А я сама-то была сытая? Да я бы эти три сосиски сама бы рада проглотить, как зверь какой. А я их отдала! От себя оторвала и отдала!

— Сосиски!.. Что значит — три сосиски? Вы это кольцо получили в обмен... на три сосиски?

— Да, сейчас это вспоминать, может быть, стыдно и некрасиво показывается!.. А я не знаю даже — я ли это была? Разве я себя помнила? Задичала, а кольцо сберегла... думала, если выживу, с чем начну новую жизнь?.. Семью себе строить? На голом месте?.. Я у себя изо рта вырывала... Теперь, после завтрака, можно чистоплюйничать!

— Что за мерзость! — в отчаянии выговорил отец, и это были первые слова, услышав которые замерла вернувшаяся Зинка. — И может быть, у вас имеются еще подобного рода бумажки?.. Еще, да?

— Этот разговор окончен. Я показала, что ничего у меня ворованного нет? Вот и хватит с меня.

— Нет!.. Я требую... Нужно все это... Я требую, чтоб все это было сдано...

— Куда? Куда это сдавать? И почему это я пойду?

— Ну ладно, все равно под каким предлогом... Избавиться!

— Да что я дурного сделала? Да я, может, этой женщине последнюю радость в жизни доставила. С кольцом, без кольца, она и так померла бы!.. Если у тебя желание в рассуждения пускаться...

Зинка по окрепшему победному тону матери безошибочно определила, что разговор идет к концу, и поспешно бросилась вниз по лестнице, однако не поспела. В прихожей налетела на отца. Он, не попадая во второй рукав, тыкался кулаком в наброшенное в спешке на плечи пальто. Зинка подхватила пальто и помогла ему найти ход в рукав.

С шапкой в руке он выскочил во двор и пошел к воротам. Зинка догнала, вцепилась в него и силой заставила остановиться.

— Что ты меня держишь? — возмущенно спросил отец. — Отпусти, пожалуйста!

— Ты куда собрался? — не отпуская, глядя ему прямо в лицо, настойчиво спросила и повторила Зинка.

Он вдруг опомнился и деловито сказал:

— Как куда? Просто в город. Мне нужно в город.

— На чем же ты поедешь? Или ты пешком?

— Как все люди. На электричке. — И дернулся у нее из рук.

— Не бесновайся! — дружелюбно посоветовала Зинка. — Я тебя отвезу.

— Ах, так? — сказал он, оглядываясь вокруг себя, точно впервые очутился тут во дворе.