Без игры
Шрифт:
— Ну, дело не наше, сказала мамаша, а ты лучше не таскай по автобусам такой ломоть платины с дыркой.
— Вот, видали? Еще не верит. Ну, давай спорить, я тебе докажу. Платина! Ага, не хочешь спорить!..
— Ты не думай, что я что-то у тебя выклянчиваю или хочу тебе доказать. Это все у меня прошло, все уже позади, — в это время тихо и быстро спешил договорить Андрей. Он не поднимал головы, не глядел на Юлию.
А она, наклонившись в другую сторону, сидела низко согнувшись, уткнувшись локтями в колени и стиснув переплетенные пальцы. Видно было, что она, слушая его, терпит, сдерживая дыхание, как
— Я думаю не о том, чтоб себе сделать лучше, я теперь думаю о тебе, то есть за тебя, чтоб тебе не было больше больно, обидно и плохо. Раньше мне такое в голову не могло прийти.
— Да? — сказала Юля, на минуту удивленно приподняв голову и тотчас снова ее роняя. — Тебе, значит, тоже довелось хлебнуть из этого горького стакана? Бояться до смерти, но за другого, не за себя? Куда больнее чувствовать чужую боль, чем свою?.. Ох, тяжело от этого избавиться... и долго... Я не думала, что это тебе достанется... Мне очень жаль... за тебя.
— Юля, — выговорил он почти шепотом. — Не бросай меня совсем.
Она тихонько простонала с закрытым ртом и начала раскачиваться, слева — вправо, вся согнувшись, не поднимая головы.
— Ну как же?.. Что я-то могу сделать? Я знаю, многие просто сдаются. Ну, бывает, из-за детей... чтоб выросли благополучные детки. Сломаются или согнутся — и волочат свою жизнь дальше, чтоб все снаружи было благополучно, пускай внутри затоптанные сапогами слабые цыплячьи крылышки чьей-то робкой мечты, униженная гордость, выродившаяся в угрюмую сварливую покорность. Живут, сговорившись молчать, как два сообщника, у которых в доме, в шкафу запрятана жертва их общего, скрываемого преступления... Мне очень худо, но я не потеряла веры, что можно еще жить... с открытым шкафом.
Они так долго молчали, что Зинка сама к ним обернулась и Дымкову позволила.
— По телефону мне можно, иногда? Пожалуйста!
— Ну, почему же?.. — сбивчиво пробормотала Юлия, вставая навстречу подходившей Зине. — Мне пора...
— Я тебя провожу, пойдем, — властно объявила Зина. — Я тебя привела, я и отведу, не спорь.
Кое-как распрощались. Дымков, не задавая никаких вопросов, галантно-расторопно подал пальто, и они стали спускаться по скрипучей деревянной лестнице. Дымков потихоньку вышел за ними следом на верхнюю площадку, похожую на балкон с резными перильцами. Он стоял и озабоченно смотрел сверху им вслед. Увидел, как растворилась входная дверь во двор, белый от пушистого снега, с наискось протоптанной дорожкой, как дверь снова захлопнулась, взвизгнув на блоке с противовесом, но никто не вышел. Зина и Юлия остались стоять в темных промерзших сенях, и слышно было, как Юлия всхлипывает все короче и сильней, упустив долго копившиеся, сдерживаемые слезы. Зинка прижимала ее голову себе к плечу, поглаживала, что-то приговаривая... пожалуй, даже причитая потихоньку, ласково и успокаивающе, жалобно, с какой-то снисходительной усмешкой.
С величайшим изумлением, точно наткнувшись на поразительное открытие, слушал Дымков, ушам не веря, Зинкин голос.
Да и вправду, откуда у такой Зинки, родившейся на свет при собственной машине с дачей, собственной квартире среди большого города, с раннего детства пичканной фигурным катаньем, музыкальной школой, курсами испанского, отличными курортами — деревню
— Как это ужасно... — невнятно вздыхала между всхлипываний Юля. — Зина!.. Как жалко... как жалко...
Дымков неслышно вернулся в квартиру и тихо прикрыл за собой дверь.
— Что там?.. Что там такое?.. Мне пойти?
Андрей мотался взад-вперед по комнате и кусал ногти, что на него было совсем не похоже.
— Никуда не надо ходить... Выпей лучше водки. Немножко пришибет... Да не бери ты рюмку. Вот я тебе налью полстакана. Только запей чем-нибудь... Ну вот, брат. Ушла. У тебя что? Слабость по кобелячьей линии? Очень уж ты отличался?
— Подумаешь, я один такой, — тоскливо и нехотя, как-то вяло отмахнулся Андрей. — Да и где это написано, что вот столько — это ничего, а дальше уже это плохо?
— Да что тут писать? Вылопаем сейчас эту бутылку и посидим, покурим, и нам ничего. А трахнем четыре, кто тогда знает, что мы изобразим?
— Это совсем другое дело... Бутылка сама к тебе в руки не просится.
— Да, это дело действительно хуже. На тебе пинжак в шотландскую клетку, и из него высовывается интересный профиль. И еще при автомашине. Донжуан и тот пешком ходил, куда ему за тобой! Все при тебе остались, только она одна и ушла.
— Моралист ты, однако! — беззлобно ткнул его Андрей.
— Моралист — это который жулик? Другим говорит, а сам гадит? Вот уж я не моралист. Я как все, ну, стараюсь разбираться, где что. Где, например, трогать лапами не надо. Почему? А я не знаю. Нехорошо... Был у нас на танкере один грузин из Абхазии или, может быть, абхазец из хевсуров, вообще, скорее всего, он турок, но с усами. Глянет на бабу — сразу глаз как у голодной собаки в мясной лавке. Достигнет своего дивного результата — и сейчас, высуня язык, дальше, как проклятый, точно его гонят: давай, давай!.. Он, дурак, небось себе рисовался в виде ужасного победителя женского персонала, а на самом деле он что? Кляча! Как попал в запряжку к злому хозяину смолоду, так тот и гонит его, нахлестывает в два кнута, до последнего издыхания!
— А чего это ты мне-то рассказываешь?
— Нет. Ты не турок... Ты не гонялся. Они тебя сами тащили. А ты мягкий.
— Чем это я мягкий? Душевед-самоучка!
— Ты влюблялся хоть раз? Вот скажи правду. Об отсутствующих не говорят.
Андрей надолго задумался и вдруг безнадежно мотнул головой.
— Конкретно? Нет. Не влюблялся я.
— Верно. А почему? Времени не хватало. Только ты наладишься, только ты насторожишься, а она уже: «Я вся твоя...»
— Шут ты гороховый... Гадко мне, братец, гадко... Мерзко мне...
Снег шел с самого утра весь день, не переставая. Шел в синих сумерках, и, когда опустилась совсем черная ночь, неустанно и не спеша, он продолжал свое дело: укрывал, все утолщая, пухлый слой на каждой крыше, ложился на тротуары и деревья, устилал бесконечные проспекты засыпающего, спящего города.
Ночные фонари лили с высоты свой голубой беззвучный свет на толстые снежные валы по краям обезлюдевших тротуаров.