Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник)
Шрифт:
…Я задал ему традиционный следственный вопрос:
— В каких отношениях вы находились с Корецким?
Астафьев сильно волновался и все время говорил каким-то казенным протокольным языком. Так говорят на собраниях. Так пишут производственные реляции и служебные характеристики.
— Отношения между нами очень хорошие и выходят за рамки чисто служебных. Корецкий — хороший человек и специалист. За короткий срок службы на моем судне он вырос от рядового члена команды до должности первого моего помощника. Помимо четкого служебного взаимодействия, мы связаны личной дружбой.
Еще не зная толком Астафьева, я не мог сказать ему, что Женя
…Вопрос. Прошу подробно охарактеризовать Корецкого. Нас интересуют мельчайшие детали личности Евгения, его образа жизни, круг его интересов, связей, друзей и врагов.
Ответ: Да, я понимаю. Я постараюсь вспомнить все, что я знаю о Жене. Если я упущу что-нибудь, прошу поставить мне дополнительные вопросы. Прежде всего, Женя — очень хороший парень, добрый и доверчивый человек. Он ведь прекрасный работник. Все время что-нибудь узнает, никогда не стесняется спрашивать: у меня ли, у боцмана, у простого матроса — все равно. За свой авторитет не боится — он вообще, по-моему об этом не думает. Под любую тяжесть первый руки свои подставляет. Характер у него легкий, на жизнь смотрит весело, быстро сходится с людьми. Врагов в команде у него нет, хотя, когда требуется, он службу спрашивает по всей строгости.
Вопрос. С кем, кроме Вас, особенно дружен Корецкий?
Ответ. На этот вопрос я затрудняюсь ответить. Корецкий тепло и ровно относится к большинству членов команды. И они его любят…
Я спросил Астафьева, как случилось, что Корецкий получил отпуск в разгар путины. Капитан сумрачно пояснил:
— В середине августа у нас вышел из строя двигатель. Ремонт планировали недели на три, не менее. Женя попросил дать ему отпуск. Он много трудился перед этим, а работ по его специальности фактически не предвиделось. Поэтому я дал ему отпуск с 21 августа по 10 сентября…
…Вопрос. Ваши соображения о том, как мог Корецкий оказаться в Крыму.
Ответ. Абсолютно не представляю себе. Корецкий, по-видимому, выехал туда неожиданно, иначе я бы знал, что он собирается в Крым. В лучшем случае об этом знает Тамара или кто-нибудь из тех, с кем он встречался в Ленинграде.
Вопрос. А с кем он мог встречаться в Ленинграде?
Ответ. Этого я не знаю. Но знакомые у него там, безусловно, были…
— Послушайте, капитан, — сказал я. — Как же это вы ничего не знаете о Тамаре? Ведь вы же сами говорите, что Женя — ваш друг?
— Друг, — твердо сказал Астафьев и добавил: — Ну, и что? Штурман Корецкий о своих личных делах болтать не любит… — Неожиданно капитану изменила выдержка и, отвернувшись от меня, он хрипло спросил: — Что произошло? Почему вы меня обо всем этом спрашиваете?
Я молча положил на стол фотографию. Астафьев долго смотрел на нее, что-то шептал, потом накрыл карточку огромной ладонью и тяжело поднялся. Красное обветренное лицо его было жестко, тяжелые желваки у скул бледны, запавшие воспаленные глаза слепы…
Ленинград
Лист дела 33
Еще не открыв глаза, я с нежностью прислушался
Глухо и часто пыхтел впереди тепловоз, под ногами выстукивали дробь на стрелках колеса. Поезд подходил к Ленинграду. И все, что было еще только вчера, казалось мне далеким, почти забытым прошлым. Лишь ладонь хранила крепкое пожатие Энге, невозмутимо мокнувшего вчера ночью на осклизлом холодном перроне, и его ласково-детское:
— Ницего, сейцас ты на церной полосе. Пройдет.
— На какой полосе? — переспросил я.
— На церной. Жизнь — как матрос — вся полосами…
А потом экспресс помчал меня в Ленинград. На площади у Балтийского вокзала я сел в такси и сказал сонному шоферу:
— Петроградская сторона.
Я ехал на квартиру Жени Корецкого, в дом, оставшийся теперь навсегда без хозяина…
Дверь открыла старушка с забинтованной рукой. Она строго спросила:
— Кого надо?
Я вдвинул ногу в дверную щель и беззаботно сказал:
— К Жене Корецкому, по делу. А что с рукой-то?
— Да старая я, видать, совсем стала — руки трясутся. Намедни кастрюлю с горячим молоком на себя вертанула. Дегтем бы намазать, да где его сейчас в городе возьмешь-то, деготь? Вот докторша прописала мазь какую-то, да толку с нее — как с козла молока.
— С докторши? — механически переспросил я.
— Да не-е, докторша у нас хорошая. Мазь не помогает. А чего это я тебя ране у Женьки никогда не видела? Друзья новые вы, что ль? У него ж каждый день новые приятели. Полгорода к нему таскаются. И жрать все здоровы. Мне-то, соседке, это, конечно, без дела, но очень он уж легкий человек.
— Как это — легкий? Легкомысленный?
— Не-е! Ты что, милый! Женька — парень с серьезностью большой, толк в нем человеческий на троих заложен. Только доверие у него к людям легкое, как у мальца мелкого. А люди-то, сам знаешь, разные бывают. Один — на, а двое — дай. Вот и денег у него всегда — «тетя Катя, десятку бы до получки». У меня-то пенсия — пятьдесят два рубля, а у него — три тысячи. Но — даю, потому как он гордый: брюхо у него подведет, а у чужого не попросит. Я-то ему все как мать. Своя-то у него в блокаду погибла. Отец — на фронте, а мать здесь, в блокаду…
— А давно Жени нет дома?
— Да числа с тридцать первого, а то первого. Примчался из Таллинна, купил машину в магазине, покрутился два дня и укатил куда-то. Да вот записку мне на кухонном столе оставил…
ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
Тетя Катя! Мы поехали на Кавказ, обкатывать мою технику. Числа 9-го вернусь, не беспокойся. Уплати за квартиру, приеду — отдам. Целую.
— Вот те на! А что, он заранее не говорил, что на юг собирается?
— Не, — старуха, видимо, истомленная одиночеством, беседовала со мной все охотнее. Она даже впустила меня в коридор. — Я чую, он и ехать-то решил в одночасье, а то бы знала я. Сказал бы он мне об этом непременно, как есть сказал бы.
— Так вы не знаете и с кем он поехал?
— То-то и оно, — пожала старуха плечами. — Отобьется парень от рук, боюсь. Это ж надо! Даже не сказал, что едет в даль такую! Оттуда, от Кавказа, почитай, и до Турции рукой подать? Ты как думаешь?
— Думаю, что так оно и есть, — кивнул я.