Без любви жить нельзя. Рассказы о святых и верующих
Шрифт:
Годам к сорока наступил тот самый момент, когда ничего другого не оставалось, как искать по себе молитвенников, потому что кризис наступил по всем вертикалям и горизонталям моей жизни…
В течение нескольких лет до этого жила я в гражданском браке — как то водилось у творческой интеллигенции — с человеком, профессия которого гордо звалась физик-теоретик. В юности, помню, грела меня высказанная не раз мысль, что хочется выйти замуж только за гения, чтобы посвятить ему жизнь… Откуда взялась эта мысль? Она витала в воздухе. В то время в СССР физику окружал ореол романтики, быть физиком считалось очень престижно,
Влюбилась я в физика из Академии наук, и совсем не за человеческие качества, а из жалости, что «жена его не понимала и создавала такие условия, при которых думать и творить невозможно». Подумала, какая глупая жена, если не дает такому талантливому человеку реализовывать себя. Вот он — тот самый непризнанный гений, о котором мечтала… Творческих успехов у меня не было и в помине, дай, думаю, помогу человеку умному и симпатичному возможностью творить, как ему хочется. Впрочем, пора было и замуж выходить. Через неделю после нашего случайного знакомства и нескольких взаимообогащающих разговоров Вадик переехал ко мне в коммуналку и занял одну из двух моих комнат.
А мы случайно повстречались, Мой самый главный человек. Благословляю ту случайность И благодарен ей навек… —с радостью подпевала Анне Герман. Но быстро поняла — это засада!
Я и не предполагала, что у умных физиков-теоретиков ум бывает какой-то однобокий, одержимый единственной, необъяснимой страстью «познать тайны Вселенной».
— Для чего? — удивлялась я.
— Ради научного прогресса! — отвечал Вадим.
— Что это такое? Каковы его критерии?
— Научный прогресс — это процесс непрерывного, расширяющегося и углубляющегося познания окружающего мира, освоение микро— и макрокосмоса, — слышала я известный ответ.
Наши споры были нескончаемы.
— А вот американский физик Джонатан Хюбнер считает, что уровень прогресса замедляется начиная с 1873 года. Потому что некоторые направления науки и техники не развиваются из-за их экономической невыгодности и потом… Способность людей поглощать знания подходит к концу, и в результате делать новые открытия становится все труднее. Прогресс твой потихоньку сдувается, — усмехалась я.
— Да, — соглашался Вадим. — Изобретатели прошлого использовали те идеи, до которых было легче всего «дотянуться», а теперь приходится прилагать всё больше усилий для решения более сложных проблем. Но главное, из-за массы уже накопленных знаний ученым приходится тратить гораздо больше времени на образование, период их активной жизни, посвященный собственно научной деятельности, становится короче. Открытия теперь требуют больше времени. Нобелевские лауреаты стареют, и это о многом говорит… Вот мне сорок лет, и я бьюсь над одной проблемой, но, понимаешь, мне не хватает знаний доказать.
— Ты хочешь получить Нобелевку?
— Почему бы нет? — серьезно отвечал он. — Ох, и заживем мы с тобой, Наташик, тогда…
— Хорошо. Скажи,
— Строго говоря, критериев прогресса не существует, — соглашался Вадим. — Большинство людей думает, что прогресс знаменуется только улучшением жизни населения. В истории же человечества часто бывало так, что при явном движении вперед подавляющему большинству населения жить становилось хуже.
— И тогда в чем смысл прогресса?
— В том, чтобы человек мог гордиться собой!
— Ну… Это обычное искушение Адама, которому диавол предложил: будьте как боги. Ты хочешь быть таким богом?
— Хочу.
Поначалу я не могла четко сформулировать свое отношение к этому «хочу». С одной стороны, солдат, не мечтающий стать генералом, так и останется солдатом. Но с другой — нехорошо в этом победоносном шествии идти, не замечая, что делаешь больно другим, по головам. Нет, не по головам знакомых академических ученых ради научной карьеры… Вадима почему-то совсем не заботило то, что происходит с его пятнадцатилетним сыном — ведь трудный возраст! К тому же, что его мать, бывшая жена моего физика, потеряла в перестройку работу.
Вадим считал себя «верующим в душе», но не был крещен. Он спорил с позиции «чистого разума». Я же в спорах и первых ссорах пыталась протолкнуть мысль о безнравственности современной науки.
— Вы, ученые, свой любопытный ум суете безо всякой опаски в глубочайшие глубины мироздания — в полной уверенности, что имеете право, — возмущалась я. — Желаете, как говорил один мой знакомый, «взять Бога за бороду». Никто не думает, что случайно можно выпустить джинна из бутылки. И всё! Третья мировая! Понимаешь?
— Ты, Наташик, преувеличиваешь, как всегда, — улыбался Вадим. — А давай пообедаем? Что там у нас сегодня?
— Кусок хлеба с селедкой и кипяток, согласно твоей зарплате… Мои деньги кончились.
— Обещали выдать всенепременно! Дорогой Наташик, давай будем выше этих денежных расчетов, которые убивают любовь… Хорошо? Вечером ты, кажется, борщ варила, я обонял его прекрасный запах даже в своей келье…
Вадиму нравилось, как я готовила, хвалил, что — «лучше бывшей жены».
— Хорошо. Только есть будем молча, — просила я. Наши споры начинали сильно утомлять меня.
— Конечно, как скажешь… То, что ты говоришь, очень интересно. Мы, ученые, действительно как-то не задумываемся о последствиях… Над этим стоит «поразмыслять»…
И он снова и снова ловил меня на слове… Наша совместная жизнь превратилась в сплошную говорильню. Если Вадим не сидел за какой-нибудь очередной книгой в моей второй комнате — «своей келье», как называл ее, то непременно оттачивал на мне остроту своего «философского» ума. В сущности, его ум нельзя было назвать однобоким: Вадим, в отличие от меня, был очень начитан и в классической, и современной литературе, прекрасно разбирался в музыке, профессионально играл в теннис. Когда он успел все это освоить, удивлялась я. Настоящий человек Возрождения. А я — обычная «образованщина», поэтому в разговоре с ним могла доносить лишь общий, но важный для меня смысл: