Без Отечества…
Шрифт:
— Не-а! — осклабился солдат, — Я ж говорю — военный режим! Оно если по закону, то вроде как и нельзя так с нами, а в жизни… сами понимаете, Алексей Юрьич!
В помещении, в которое привёл меня Афанасий, тусклый полумрак, освещается оно лишь солнечным светом, протискивающимся через грязные донельзя оконца под самым высоченным потолком. В два этажа стоят широкие нары с подобием тюфяков и какого-то тряпья вместо одеял. В центре — широкий стол, сколоченный из кусков досок, и
Неизбывные запахи сырости, плесени, мужского пота, портянок и прогорклого масла. Притом очень чисто, насколько вообще может быть чисто в комнатушке, примыкающей к цеху.
Всё очень напоминает тюремную камеру, только что относительно просторную, с высокими потолками.
… и сразу пролезло в голову давно, казалось бы, забытое… Правила приветствия, «масти» и прочее… До боли… до рвоты!
А лица, лица какие! Серые, истощённые, угрюмые… оценивающие. Если бы не шинели и гимнастёрки, то и не отличить.
С одной стороны помещения — дощатая перегородка, не доходящая до потолка. Оттуда доносится шум работающих механизмов, изредка лязганье механического молота и шипенье стравливаемого пара.
К потолку поднимаются струйки табачного дыма, быстро теряясь в здешнем грязном воздухе. На столе немудрёная снедь — варёная в мундирах картошка — старая, квёлая, прошлогодняя…
Собственно, она и есть основная пища военных рабочих, остальное так… вприглядку. Бутыль, на четверть заполненная дешёвым оливковым маслом, несколько чёрствых багетов да подвядшая зелень, подобранная как бы не из мусорных баков.
Это даже не бедность и не нищета… и ведь видно, что не прибедняются, а так… привычно всё. Можно так жить, можно… кто ж спорит! Но недолго и уж точно — не счастливо!
Ноги так сразу не протянешь, а накапливающаяся хроническая усталость, проблемы от скверной еды и недоедания… Да какое дело месье Боннару до каких-то русских!
— … мы же предатели, — спокойно, как о чём-то давно отболевшем, рассказывает один из солдат — немолодой, рябоватый мужчина с широким лицом и светлыми пшеничными усами, — в газетах так и пишут.
— Вот покуда... кхе, воевали, — перебил его такой же немолодой приземистый крепыш с костлявыми плечами, — так и годны были! Герои! А как надоело нам в атаки на девять рядов колючей проволоки ходить, так сразу предатели!
— … без разведки, без ничего! — горячится молодой мужчина, левая рука которого плохо сгибается в локте, — Сами, всё сами! На французов надежды нет. Сколько раз…
— … а как же свобода? — наседает на меня мужчина лет тридцати, узкое, костлявое лицо которого испещрено следами близкого разрыва, — А я тебе так скажу — свобода, она только для французов, так-то!
— Э, брат… не всех! — рябой, слегка опьяневший от принесённой мной водки, водит пальцем перед лицом
Говорят, перебивая друг друга, но это не от неуважения, а так… накипело. Ну ещё и водка, лёгшая на почти пустой желудок давно недоедающих людей.
— А я вам говорю, не везде так! Не везде! — горячится один из солдат, — Это нам такая скотина попалась, а так-то местами и ничего народ живёт… сносно! Не хуже, чем в Расее.
— Эт да, — закхекал-засмеялся Афанасий, — знатная нам скотина в хозяйчики досталась!
— Поискать, — доносится откуда-то из угла, — так не вдруг найдёшь!
— А главное, Алексей Юрьич, что пойти-то некуда, так-то, — вычленяю я основную мысль, — не к кому обратиться! Пресса? Ха! Что думаете, не писали письма, не обращались? Ну, придёт какой щелкопёр, повертится…
— Непатриотично! — вклинился Афанасий, воздевая перст, — Как там… Федот, помнишь?
— Угу… как же, — откликнулся парень с калечной рукой, — слово в слово! Зачесть?
— А давай! — согласился Афоня, — Как там начинается, дай Бог памяти… А! У Франции слишком много серьёзных проблем, чтобы обращать внимание на клевету трусов и предателей… Как там дальше?
— Отщепенцев! — язвительно подсказал кто-то из военных рабочих.
— Во-от… — протянул рябой тёзка, — смекаете, Алексей Юрьевич? Отщепенцы, трусы и предатели, так-то! А если кто-то из репортёров решит-таки написать как есть, и редактор пропустит, так на следующий день эта…
— Возмущённая общественность, — подсказал Афоня.
— Вот… она самая, — закивал тёзка, — выскажет своё негодование. Яйца там тухлые, аль дрыном по голове.
— За кредит банковский ещё можно потянуть такого храброго, — задумчиво добавил я.
— И это тоже, — согласился рябой, явно не вполне поняв меня.
— Табуированная тема, значит, — констатирую я мрачно, и к некоторому моему удивлению, пояснять не потребовалось.
— … полторы тысячи нас таких по Франции раскидано, — слушаю, не перебивая, — А в Алжир на фермы, вместо феллахов? Этих, брат, отдельно считать надо…
— А каторга, каторга?! — перебивают рассказчика, — Некоторые и сами не знают, за какие грехи там оказались! Суд, не суд… Сегодня взяли, несколько дней в каталажке. Потом на суд вызвали, зачитали что-то на французском, и всё — был человек, а стал каторжанин, мать этого судьи ети!
— Ну… не все невинные овечки! — возразил Афанасий, — Не все…
— А суд? — упрямо парировал оппонент, — По-человечески то можно? А не как… со скотом!
— А офицеры что? — спрашиваю я.
— А… — тёзка резко отмахивается левой рукой и замолкает.