Без семи праведников...

Михайлова Ольга Николаевна

В зале повисло неприятное молчание, и шут извинился — он сегодня не в голосе, герцог расхохотался, а мессир Портофино с усмешкой признал, что взгляды шута хоть и циничны донельзя, но ничего еретического в них нет.

— Ну, а почему ты не воспел верность моих слуг, Песте? — тихо спросил вдруг Дон Франческо Мария, — или я не настолько богат, чтобы купить чью-то верность? Ведь об уме правителя судят по тому, каких людей он приближает. Если это люди преданные и способные, сие проявление его мудрости. Если же они не таковы, то заключат, что первую оплошность государь совершил, выбрав плохих помощников. Но так редки способные… так нечасты

преданные… а уж соединить в одном лице преданность и способности… — трудно было понять, шутит его светлость или серьёзен. — Ты-то хоть мне предан?

Шут грустно поглядел на своего владыку.

— Язык искажён, мой повелитель, и трудно сразу постичь разницу между «быть преданным друзьям» и «быть преданным друзьями», разница-то только в одной букве, и только с трезва распознаешь отличие «способности на многое» от «способности на всё» и поймёшь, как порой убийственны универсалии. Наш мессир Альмереджи верен женщинам — каждой и всю ночь напролёт. Кто станет упрекать компас за преданность северу, а флюгер за верность ветру? Но истинная верность — верность земле, кто уже предан земле, не сможет предать. Я же надеюсь, что буду верен. А вот быть преданным… это с каждым случиться может.

Герцог был бледен и казался подавленным. Словесные выверты шута были неутешительны, но Чума не сказал ничего, чего не знал бы сам Франческо Мария.

— Счастлив правитель, за которым с равной радостью идут на пир и на смерть… — уныло пробормотал он.

Песте поднялся и, подойдя к Франческо Марии, тихо опустился на колени рядом с троном. Шуту было жаль своего несчастного властелина. «Почему ты думаешь, что я не пойду за тебя на смерть?»

Франческо Мария судорожно вздохнул. Шуту он верил. Но все остальные? Песте продолжил:

— Ты всегда был верен друзьям, господин мой. Зеркало возмездия, обращённое к тебе, не будет жестоко.

— Разве мало верных, оказавшихся преданными, Грациано? — отравление борзой не выходило из головы герцога и отравляло ему жизнь.

Шут поморщился и тихо поговорил.

— Их ничуть не больше, чем тех, кто остался верен до смерти. Но сейчас ты готов утратить нечто более важное — верность себе. И что проку будет от моей верности предавшему самого себя? Ты слабеешь.

Франческо Мария был умён и никогда не считал шутов опасными, ибо знал подлинные опасности. Он всегда смеялся над шутовскими проделками Песте, подлинно веселившего его сердце, хохотал и над насмешками Чумы над ним самим — и оттого казался только умнее. Неограниченная свобода шутовства при дворе непомерно усиливала владыку — смеющийся над собой непобедим. Чума прекрасно понимал герцога и время от времени сотрясал его чертоги колкими пассажами в адрес его светлости. Шута после этого считали безумно дерзким, но Франческо Марию, снисходительно улыбавшегося, приравнивали к Октавиану Августу. Однако сейчас герцог не смеялся, но, горько улыбнувшись и кивнув Тристано д'Альвелле, покинул зал.

Чума вдруг услышал за спиной шипение Джезуальдо Белончини.

— Лизоблюд, легко ему лицемерить да падать на колени, демонстрируя преданность.

Грациано поднялся, лениво пробормотав, что тяжело упасть на колени только тому, кто стоит на четвереньках, и нашёл глазами Лелио Портофино. Тот видел лицо удалившегося с трапезы герцога и тоже был невесел.

* * *

А за общим столом неподалёку от Даноли ненавистного фаворита обсуждали дамы. Критике подвергалось дерзкое поведение

шута, и тут выяснилось, что у него есть при дворе и поклонники.

— Вы не можете не согласиться, Дианора, что его неучтивость — следствие пустого тщеславия и высокомерия! Он нагл и бездарен! — высказалась остроносенькая фрейлина Иоланда Тассони.

Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, спокойно возразила.

— Изящно шутить и занимательно говорить о пустяках умеет лишь тот, кто сочетает непринуждённость с богатым воображением: сыпать весёлыми остротами — значит создавать нечто из ничего, творить, Иоланда. Мессир ди Грандони — одарённый человек, — статс-дама улыбнулась.

— Грандони всегда учтив, церемонен и благопристоен без всякой фамильярности, — поддержала её Глория Валерани тоном безапелляционным и категоричным, точно вынося приговор.

— Не могу этого отрицать! — язвительно заметила в ответ синьорина Тассони. — Он всегда скрытен и непроницаем, и умеет улыбаться врагам. Но в этом — утончённое притворство и мерзейшее двуличие, да и просто — глубочайшее презрение ко всем.

— Фаворит, наделённый высотой духа, часто испытывает замешательство, видя, насколько низки и льстивы заискивающие в нём. Он платит им за раболепие презрением, но зачем требовать от него уважения к угодничеству? — эта реплика красавицы Гаэтаны ди Фаттинанти заставила Иоланду умолкнуть.

* * *

После ужина слуги внесли светильники, придворные разбрелись, кто куда, дамы с кавалерами, всеми силами избегая треклятого шута, затеяли игру в триктрак, а плотно закусивший поэт Витино читал фрейлинам и статс-дамам стихи, при этом подыскивая глазами любвеобильную особу, способную приютить любимца муз на ночь.

К шуту снова подошёл его нынешний сотрапезник, шпион Тристано д'Альвеллы Ладзаро Альмереджи, и с любопытством поинтересовался: Грациано пошутил насчёт парика или это правда? Чума, уже забывший свой взбесивший статс-даму экспромт об искусственной природе её белокурых волос, не сразу понял, о чём его спрашивает главный лесничий, а, уразумев, почесал левую бровь и выразил недоумение: ведь мессир Альмереджи, как было всем известно, охотился по ночам в покоях фрейлин — кому же знать об этом, как не ему? Мессир Ладзаро почесал в затылке. Его дело загнать дичь, пояснил он, а ощипывать её — он не пробовал. Песте дал ему хамский совет — «попробовать…»

Тут к Чуме, который хищно оглядывал дам, надеясь найти новый повод для своих ядовитых инвектив, подошёл Флавио Соларентани. С того часа, как они расстались на городской площади, они только перекинулись взглядами в зале Приёмов и за трапезой. Соларентани был бледен и выглядел взволнованным.

— Я ещё не поблагодарил тебя за советы и уроки фехтования, Песте.

Шут усмехнулся.

— Лучшей благодарностью будет отсутствие подобных случаев в будущем, Флавио. Надеюсь, произошедшее тебя вразумило?

Соларентани вздохнул.

— Ты — странный. Из тебя вышел бы хороший монах. А вот мне не надо было давать обеты. Формы женского тела томят своим неизъяснимым очарованием, и если душа не готова отринуть все соблазны мира, искушаешься поминутно.

— Ты — глупец. — Взгляд Чумы отяжелел. — Чудом соскользнул с плахи и снова лезешь под топор?

— Я понимаю. — Флавио поморщился. — Д'Альвелла зря устроил меня сюда. Но как ты можешь не видеть этой красоты? Женственная утончённость так пленительна! Как они изысканны, как грациозны…