Без симптомов (Сборник)

Смирнов Сергей Анатольевич

И вдруг в этом пустом и кромешном пространстве пальцы наткнулись на какую-то узкую и скользкую, но устойчивую опору. Будто в полусне Николай крепко ухватился за нее. А в плечо его до боли вцепилась огромная ручища и поволокла куда-то вверх. Николай сразу успокоился и обвис. Под ним тихо захрустело, и он опустился на мягкое.

– Эк валится, - раздался сверху голос - будто пустые ведра загремели.
– Чудной. Навродь не пил, а валится.

– Не ори, - стрельнул со стороны другой голос, негромкий, но жесткий и властный.

Темень кругом стояла беспросветная. Николай сидел, привалившись боком к какому-то поручню, боялся

дохнуть и шелохнуться и только бестолково крутил головой. Запах в нос бил резкий, но очень приятный: тянуло ночной луговой сыростью; к нему примешивались волны запаха животного - и вот Николай уловил на слух близкое лошадиное пофыркивание. Глаза начали привыкать к темноте: не далее, чем в трех шагах, обозначились конские силуэты, а возле них - тени двух неподвижно стоящих людей. Николай пристальней вгляделся в темноту. Показалось ему, что и вправду очутился он посреди широкого луга. С одной стороны луг ограничивала совсем черная полоса, похожая на далекий лес, а с другой луг сливался с непогожим ночным небом. Скользкий поручень, за который Николай все еще невольно держался рукой, оказался бортом телеги, а мягкая опора - постеленной на дно соломой.

– Щукин. Растолкуй, - снова лязгнул жесткий, повелительной отчетливости голос.

Возле Николая шумно зашуршала соломой, задвигалась огромная какая-то туша; вместе с ней и телега пошевелилась, хрустнула раз-другой колесами.

– Глядь сюда, - тихо звякнули почти над самой головой ведра.

Николай робко повернулся на голос. Около него еще немного повозились - и вдруг снизу поднялся желтоватый свет: под рогожей на дне телеги скрывался маленький мутныйфонарь с чадящим язычком пламени внутри. Он прояснил тьму над телегой и вокруг не более, чем на три шага.

Николай искоса глянул на тех, что стояли с конями. Оба почти по пояс скрывались в густой влажной траве. Один из них был худощав, стоял в профиль к Николаю совершенно неподвижно, точно восковой, всматриваясь куда-то в сторону леса. Лицо его, скрытое тенью конского крупа, различалось слабо. Голова второго была и вовсе загорожена, однако конь, стоявший перед ним, вдруг подался назад и мотнул головой, открыв его на мгновение… Не поверив себе, Николай уловил знакомые черты инженера Гулянина.

– Будя ворон считать… - Огромная ручища нагло подхватила Николая за подбородок и повернула в свою сторону.

Прямо перед его глазами, чуть ли не вплотную, возникла широченная заросшая физиономия. Торчащие в стороны русые лохмы и прямая лопата бороды светились над фонарем сквозным соломенным блеском. Глаза лешака блестели открыто и ясно, но как-то нехорошо, водянисто, насмешливо и корыстно высматривая что-то во взгляде Николая. Нос сидел в усах смешной картошкой, а под ним размахнулась широченная примирительная ухмылка. Концы усов шевельнулись в стороны, и Николай подался назад, ощутив дух старого перегара и огуречной закуски. Физиономия ухмылялась по-приятельски, гниловатые зубы торчали под усами, усы ворочались и топорщились - по всему видно было, что физиономия старается войти в доверие.

– Щукин, чего цацкаешься?
– отрывисто, почти гортанно окрикнул худощавый.

Лохматый детина набросил на фонарь рогожку, и разом захлопнулся сверху чернильный мрак.

– Ну, глаза попривыкли?.. Проморгайся, - заговорил детина, одыхивая лицо Николая влажной тяжелой теплотой.
– Гляди к лесу. Там сторожка стоит… Ну, так и не видать ее. Мы щас

схоронимся за речкой.
– Он махнул рукой куда-то в луговую тьму, в сторону противную лесу. Тихо засядем. И ты тихо тут сиди. Как от сторожки поскачет кто к реке, так и вовсе нишкни. Тебя не приметят. А только заслышишь скач, сразу дай нам знать. Такой вот знак дашь.
– Он приподнял рогожку одной рукой, а другой - фонарь: вихрем скакнули кругом тени.
– Живо поднял, нам посветил - но смотри, чтоб от лесу не видать было, как светишь: держи рогожку пошире, прикрывай. Посветил - и опускай сразу. А как мимопропустишь, послушай, много ль их будет. Ежели не один поедет, а более, снова подними огонь - и опускай сразу. За спинами их останешься - опять же приметить не должны. Уразумел?

Николай пребывал как бы в легком оглушении. Он кивнул рассеянно, а потом еще и плечами пожал.

– А кто поедет?
– спросил он, сам не заметив своего вопроса.

– Очень хороший один человек, - легонько причмокивая и похихикивая сообщил детина.
– Оченно ндравится он нам. Желаем потолковать с ним по душам.

– Ты горазд языком молоть, - осек его худощавый.
– Хомка - грязь, продаст за понюшку. Станет княжий сапог слюнявить… Откупимся сами.

– Ага-а, - протянул детина.

Николай понимал плохо, долго доходило до него, что сводят счеты с каким-то ненадежным дружком.

– Холуй!
– вскрикнул вдруг худощавый: звук его голоса раздался так, будто топор с глухим хрустом воткнулся в сухое полено.
– Как коней держишь!

Фигура того, в ком Николай признал инженера Гулянина, будто бы наполовину вросла в землю.

– Пора. Тронули, - отчеканил худощавый и, мягко, беззвучно выскочив из травы, вмиг оказался в седле.

Что-то светлое мелькнуло в темноте. Николай пригляделся: на ногах худощавого едва не сверкали во мраке, как гнилушки, белые роскошные сапоги.

Он тронул коня, отошел на несколько шагов и вновь, но мягче, прикрикнул на инженера Гулянина:

– Не мешкай!

Теперь Николай уже не сомневался: перед ним беспомощно и потерянно копошился у седла именно инженер Гулянин. То он все будто прятался от Николая за конями, а сейчаснеловко и смешно отворачивался и пригибался - но еще явно надеялся, что Николай не признал его.

– Щукин. Пособи, - потребовал худощавый.
– И сам не тяни.

Детина уже вылезал из телеги, покряхтывая, посмеиваясь. Телега трещала и раскачивалась под ним, будто лодка на крутых волнах. Он ухнул в траву и зашумел ею, будто водою.

– Э-эх. Пигалица.
– Он легко приподнял инженера Гулянина за шиворот и за штаны - и пристроил, точно куклу, в седле.
– Держись. Слетишь по дороге - до утра в траве не отыщем… Ух!
– Он взгромоздился на своего коня, и тот, бедный, даже припал на задние ноги.

– Дрянь-людишки, - тускло усмехнулся худощавый.
– В седле не держатся. Трясутся, как сукины дети. Ни на что не годятся. Возиться с ними - убыток один. Не сунусь больше.

Он повернул было отъезжать, но что-то удержало его, конь замер и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лицо худощавого никак не различалось в темноте, но Николай ясно видел неким внутренним увеличительным взором, открывшимся, должно быть, от страха, как сузились зрачки, пристально его изучавшие, и неуловимая, волнистая улыбка скользнула по губам, и тонкие ноздри едва колыхнулись от скоро угасшего гнева.