Без срока давности
Шрифт:
Калошин настораживал профессора. Он чего-то постоянно недоговаривал, избегал прямого взгляда, да и улыбка у него была скользкая, неискренняя. Разобраться, в чем тут дело, Григорий Моисеевич не мог, он слишком устал от жизни, чтобы подвергать себя подобным изнурительным изысканиям. Могилевский лишь старался избегать частого общения с ним, но полностью запретить себе видеться с ним не мог. После того случая с анекдотом про Хрущева с Григорием Моисеевичем почти никто не разговаривал. Лишь Калошин заполнял этот вакуум, а жить совсем без общения
— Спасибо за комплимент, — приторно улыбнулся Калошин, убирая с большого старинного кресла книги. Располагайтесь, как у себя дома! Представляете, на старом базаре за три рубля купил, а кресло девятнадцатого века. Его только отлакировать — и будет как новое. Присаживайтесь, снимайте пиджак, сегодня тепло…
— Да, душновато что-то нынче. Может, немного вина действительно перед сном не повредит… — неуверенно проговорил Григорий Моисеевич, сняв пиджак и садясь в старое кресло.
— Ну вот и прекрасно. Не будете возражать, если я вам предложу попробовать вот этого вина? Домашнее, здешней выработки. «Кям ширин» называется. Оно сладкое, и градусов немного. — Калошин поставил на стол бутылку красного вина и небольшую тарелку с острым сыром, разломал лепешки, принес зелень.
— Вы так любезны, коллега…
— Ну что вы, это так, по-соседски. Себе, с вашего позволения, налью, пожалуй, крепленого. Мне больше нравятся терпкие, с запахом миндаля. Здесь их хорошо делают.
Упоминание о горьком миндале насторожило Могилевского. Этим привкусом отличался цианистый калий.
«Зачем Калошин упомянул об этом? — с тревогой подумал Григорий Моисеевич. — И эти две разные бутылки на столе: мне он предлагает из одной, а сам пьет из другой…»
Так в свое время поступал и сам бывший начальник спецлаборатории, когда угощал заключенных отравленной водкой. Хилов делал на этикетке специальный знак, чтобы не перепутать бутылки. Вспомнив о Хилове, Могилевский содрогнулся: столь деликатные дела он доверял наркоману! Тот мог ошибиться, и высокая комиссия в полном составе отправилась бы к праотцам вместо испытуемого.
— Как вам угодно, — пробормотал Григорий Моисеевич, разрешая хозяину пить из другой бутылки.
В неспешной беседе прошло часа два. Говорили больше о мирских делах, о погоде, о событиях в стране. Словом, шла обычная беседа двух одиноких людей.
— Откровенно скажу, устал я от одиночества, — сказал Могилевский, меняя направление разговора. — Близкие далеко. Да и не до меня им. Своих дел по горло. А Родина от меня напрасно отказалась. Сослали в самую что ни на есть глушь.
— Ничего, и здесь можно пользу приносить.
— Так-то оно так, — согласно кивнул Могилевский. — Только вот смотрю я на вас, коллега, — с виду годов на пятнадцать, пожалуй, помоложе меня будете. А тоже вот один живете. Без семьи. Что, не сложилось или какая-то причина на то имеется?
— Да как сказать… Обстоятельства так сложились, да собственный характер сказался, — уклончиво ответил
Могилевский затянулся папиросой. Неподдельная тоска читалась во взоре этого сгорбившегося, уставшего от жизни, седого человека.
— Знаете, — обратился он к Калошину, — всю жизнь я втайне вынашивал одну мечту…
— Это какую же, если не секрет.
— Вы, наверное, догадываетесь — я ведь еврей и уже немолодой, — помолчав, продолжал Григорий Моисеевич. Привычка к осторожности с малознакомым собеседником сказывалась, и он не сразу отважился высказать то, о чем думал в последнее время. — Жить в общем-то осталось недолго. Да и смысла особого в своем бытии не вижу. Стал сентиментальным, иногда что-то вспомню и заплачу. Со стороны, наверное, это кажется смешным. Сейчас, как, надеюсь, вы слышали, обетованная земля моих предков, Израиль, стала самостоятельным государством.
— М-да, — произнес собеседник, затягиваясь папиросой.
— Взглянуть бы хоть единственный раз на землю ту обетованную, на берег Иордана, на Иерусалим. После этого можно отправляться к Богу, на небеса.
— Вот уж никогда бы не подумал, что вы верующий!
— Да как сказать, — вздохнул Могилевский. — От веры нас еще в школе отвратили, и всю свою сознательную жизнь мы были атеистами, поэтому сомнения в душе есть, но…
— То-то и оно, — перебив, усмехнулся хозяин. — Сомневающихся в вере на небеса не пускают.
— Если бы только это…
— Григорий Моисеевич, у нас в институте ходят слухи, что в НКВД вы необычной токсикологией занимались? — неожиданно спросил Калошин.
Могилевский снова насторожился. В институте никто не мог знать, что он работал в органах внутренних дел. Григорий Моисеевич сам видел свое личное дело, там в графе «место работы» обозначена биохимическая лаборатория Академии наук, и слова Калошина — явная провокация. О самой спецлаборатории в НКВД знали лишь избранные. Но особо удивляться профессор не стал. Недругов у него хватало в лице тех же прежних коллег, а большинство из них пьяницы да завистливые карьеристы, и вполне кто-то поневоле мог проболтаться. Тем более что токсиколог — специальность редкая, все врачи знали друг друга наперечет, и наверняка Калошину рассказал о нем кто-нибудь из московских ученых. Небылицы по Москве о нем особенно после ареста и приговора суда ходили самые разные.
— Там всем приходилось заниматься многими необычными вещами. Что приказывали, то и делал.
— Интересно все же, в каком направлении вы работали: спасали людей от отравлений или наоборот?
И опять вопрос был явно провокационный, да и змеиная улыбка, проскользнувшая на губах Калошина, не укрылась от внимания Григория Моисеевича.
— Давайте поговорим лучше о местном климате, о его благоприятном влиянии на наши стареющие организмы. Дагестан — край, долгожителей, — попытался сменить тему Могилевский. Продолжать разговор ему сразу же стало явно не по душе.