Без суда и следствия

Лобусова Ирина

Он не приехал. Ни в двенадцать, ни в час, ни в два. Потом, вечером, позвонил маме и сказал, что не смог, что из-за снежных заносов появились сложности, и он не мог выехать на машине. В конце концов, я уже не маленькая (мать сказала, что Юле плевать, а вот я переживаю), и пять лет — это возраст, когда человеку может не быть скучно наедине с собой. И я уже сама могу позаботиться о своих развлечениях, ведь он всегда дарил мне и вкусные конфеты, и игрушки. А я сидела в прихожей до темноты (даже после его звонка) и смотрела на дверь. Ни мать, ни Юля не могли меня оттащить, И полоска света от уличного фонаря точно так же, как и сейчас, падала

на ковровую дорожку в прихожей.

Прошло очень много лет, я выросла и стала взрослой. И узнала, что в нашем зоопарке никогда не было слона. Да и откуда мог взяться настоящий слон в какой-то российской деревне? Еще узнала, что намерения этого типа по отношению к матери совсем не были серьезными. С нею он спал, а с нами возился — просто так. Но мне уже было как-то все равно, У меня пропало желание анализировать тот случай. Все, что осталось, — только чувство глубокой, незаслуженной обиды. И с чувством этой детской обиды я жила очень долго.

Я сняла руку с двери и решительно направилась в спальню. Быстро, почти автоматически разобрала чемодан, переоделась в халат, заперла в ящике письменного стола пачку денег и ключи от машины. Тогда мать продолжала встречаться с этим типом еще полтора года, не придавая эпизоду с зоопарком особого значения. Может быть, в пять лет я дала свою первую клятву, что никто никогда не будет вот так меня ждать.

Зима прощалась мартовским снегом. Крошечные крупинки зимы падали в медленном танце на темный асфальт в свете уличных фонарей. Свинцовое небо, словно потолок, нависло над городом. Казалось, можно протянуть руку и дотронуться до облаков.

Игорь заехал за мной на машине. Сказал, что пока все будет тихо, потому что никто ничего не знает. Остановился за квартал до тюрьмы. На улице никого не было. Тяжелые ворота сразу же выдавали свою принадлежность. Единственное свидание было не здесь. Я вышла из машины и медленно пошла к воротам. Ноги плохо повиновались, мне было трудно идти.

Ворота открылись, выпустив сутулого человека в кожаной куртке. Он остановился, прикрыл ладонью глаза, посмотрел вдаль. Мы встретились глазами. Я увидела, как по небритой мужской щеке скатилась скупая слеза, похожая на каплю дождя. Земной шар закружился все быстрее и быстрее.

Я бросилась вперед, к нему, он широко раскинул руки. Он схватил меня в охапку и поднял высоко над землей, закружил в бешеном ритме человеческого счастья. Небритая щека царапала мое лицо. Чтобы он ни сделал, он уже был наказан. За все.

Потом мы сели в машину Игоря, на заднее сиденье, крепко держась за руки. Мы не проронили ни слова. Только до этого я представила ему Игоря, и Андрей легонько кивнул.

Когда машина въехала на нашу улицу, я сказала:

— Мы едем домой.

Он ничего не ответил, только крепче сжал мою руку. Уже дома, когда я немного отошла от первого наплыва бурных чувств, я поняла, что у Андрея жар, но он пытается скрыть свою болезнь из каких-то особых побуждений (неужели боялся, что, узнав о его болезни, я выгоню его из дома?!). И действительно, кроме легкой майки с короткими рукавами (той, в которой его арестовали в июле) и потертой кожаной куртки неизвестного происхождения, на нем ничего больше не было. Как я ни старалась выяснить происхождение куртки, мне это не удалось.

Болезнь протекала в тяжелой форме (это была последняя стадия запущенного воспаления легких, почти чахотка), и я сутками не отходила от его постели. Даже лечащий врач думал, что он умрет. Когда он

засыпал тревожным лихорадочным сном, я старалась не думать о том, что было бы, если б я ушла. Поэтому наш разговор обо всем (волновавший меня до безумия) все откладывался. А однажды я поняла, что его не будет. Впрочем, этот разговор мне уже не был нужен. Ко мне вернулся совершенно другой человек. Я понимала это своим шестым чувством. Я не помню, кто сказал эту фразу (но где-то я ее уже слышала): «Из тюрьмы выходит не тот человек, который в нее входил».

Андрей никогда не говорил о тюрьме. Но изредка, по невольно вырвавшимся в бреду словам я пыталась составить связную картину. Он не хотел верить и понимать, что это я вытащила его из тюрьмы. Он не мог поверить в то, что это правда. Андрей стал абсолютно другим человеком, но, странное дело, новая личность мужа была более близка мне и понятна. От прежнего Андрея Каюнова сохранилось лишь несколько полузабытых, стертых черт. После выздоровления он хотел отбить галерею у Кремера. Но для этого нужен был суд. Известие о болезни Андрея каким-то образом просочилось в газеты (хотя Игорь и я пытались категорически этому воспрепятствовать).

Один особо бойкий журналист заявил, что Каюнов при смерти, в тюрьме сошел с ума, и задал вопрос: если Каюнов умрет, будет ли очередной суд по поводу его смерти? Андрей смеялся над этим. В нашем доме стали постоянно толпиться какие-то люди, и вскоре комната, где лежал больной, превратилась в оживленный банкетный зал или поле битвы после монголо-татарского нашествия. Приходили люди, которых я видела впервые, и заявляли, что на протяжении этой трагедии мысленно были с нами. Я старалась их выгнать, но появлялись новые и новые. Просто поразительно — никто из новоявленных друзей не показывался даже в начале улицы, где расположен наш дом, в то время, когда, бесконечно одинокая и проклятая всеми, я умирала в пустой холодной квартире от безнадежности и тоски. Однажды (когда нас ненадолго оставили наедине) Андрей сказал:

— Горе похоже на океан — и в том и в другом случае не видно конца. Впрочем, с берега моря противоположный берег не виден тоже, но ты по крайней мере знаешь, в какой он стороне.

Наступил день суда.

Андрей был еще очень слаб, но настоял на том, чтобы подняться с постели и пойти. Второй (и, надеюсь, последний) раз я вошла в эти стены. Я боялась идти. Я боялась, что в тот момент, когда переступлю этот порог, мое счастье и мечты снова рухнут в пропасть. В этом зале пасмурным осенним днем была разрушена вся моя жизнь. У меня дрожали руки и в глазах стоял туман. Я даже не понимала, что человек, ради которого прошла через ад, находится со мной рядом. Я должна была давать показания. Помню смутно, как все происходило. Глаза слепили сотни фотоаппаратов и телекамер. И еще помню, как Сикоров со скамьи подсудимых страшными глазами смотрел на меня.

В середине заседания Андрей нагнулся ко мне и шепнул:

— Думаешь, пресса и зеваки смоют с нас грязь? До конца жизни на нас обоих останутся эти пятна, и самое лучшее, что можно сделать — забыть о самых крупных.

Когда я закончила говорить, в мертвой тишине зала прозвучало одно только слово:

— Ведьма!

Сикоров выдохнул его хрипло, с надрывом. Суд шел с длинными перерывами два дня. Андрей был реабилитирован полностью. Сикорова приговорили к высшей мере наказания — смертной казни. Через несколько дней в газетах появились сообщения, что приговор приведен в исполнение.