Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

О н а. Ф-фу, напугал… Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить: нет у нас ничего этого — ни царств-государств, ни крыс…

Я. Господи, что — и крыс поели?!

О н а. Тсс, тсс!..

В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден холодильник и телефон на стене. В поле зрения возникает тускло светящийся призрак. В шляпе, с характерной луначарской бородкой. Это Ричард Иванович Зоркий, заклятый враг народа, расстрелянный по приговору Военной Коллегии. Провиденциалистские глаза его навеки раскрыты. Руки сомнамбулически простерты.

П р и з р а к З. (неживым голосом).

Марксэн с небес, откликнись, отзовись, смени на ветвь оливы алебарду, сойди с дерев на землю, воплотись, дай лапу другу — Зоркому Ричарду!..

Я (испуганно). Стихи?!

П р и з р а к З.

О, брат, — в застенках мрачных КГБ, Под пытками всего одно лишь слово Шептал… м-ме… я — ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..

И д е я (щелкая курочком). Нет, ну какая сволочь!..

П р и з р а к З. (переходя на рыдания). Прости, о прости, навеки… м-ме… родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это ведь я по велению партийного долга сообщил о тебе… м-ме… куда следует… О, смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она (Призрак рвет на груди рубаху.) — вот она — расплата за содеянное! Вот оно — торжество Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин (Я вздрагиваю.): «Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля, жажда покаянья!..».

Я (растерянно). Когда?.. Где?..

И д е я (громко). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, нету папы дома!

П р и з р а к З. (делая вид, что не слышит). О, если бы — назад и против хода…

Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холодильник. Он вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и, сняв крышку, жадно припадает к содержимому.

П р и з р а к З. Уп… уп… уп… уп…

Я (сглатывая). Пьет!..

И д е я (во весь голос). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется! Тьфу, мерзость какая!..

По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича все более явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обретал материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место. Раздался звук сытенькой отрыжки.

— Пардон, — кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник.

Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела.

— И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! — дрожа от гнева, крикнула она.

Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его — удаляющиеся, исполненные достоинства — звучали еще какое-то непродолжительное время, затем, уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем уж неинтеллигентно выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную педаль предмет нашей санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь…

Мы устало откинулись на подушки.

Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился — именно разбудил. К этому времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья с открытыми глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот же К. Комиссаров, половину жизни своей проспавший в президиумах торжественных заседаний.

Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэновна стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ладошкой, но отдельные слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий случай, я заткнул уши пальцами

и — о ужас! — вдруг услышал их разговор. Каждый вздох, каждое словечко…

— Ну зачем, зачем?! — сказала она. — Ах, если б ты знал, если б знал — как не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Иванович…

— Опять приходил? — голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской, ни женский, как бы и не человеческий вовсе. — Спать нужно меньше, Идея Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне.

Она всхлипнула:

— А Афедронов через час звонит…

— Ха-ха-ха! — смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмоций. — До сих пор не успокоились. О темпора, о море…

— Это для тебя — умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно поймают!.. Может, пошел бы, сдался?..

— Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! — Пушкина читал, с уважением отмечаю я, Тюхин. — Так, что-ли, по-твоему? — И снова смешок, скрипучий, мохнатый какой-то. — А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила?

— Нет еще.

— Почему?

— Боюсь!

— Не надо бояться покойни…

— Все равно — боюсь! — перебивает моя отчаянная. — О, если б ты знал, каково это — спать со жмуриком!

По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что… это они… обо мне?!

— Все мы в каком-то смысле — жмурики, — философски замечает ее загадочный папа. — И все-таки, моя дорогая, — надо! Другого выхода, уверяю тебя, нет. Все варианты просчитаны.

От волнения у меня перехватывает горло. Я склатываю комок, да так громко, что Идея Марксэновна вздрагивает.

— Кажется, нас подслушивают, — говорит он. — Ну что — решилась?.. Ну — быстро, быстро! Придешь?

Она стонет:

— Что ты со мной делаешь, о-о, что ты делаешь!..

— Последний раз спрашиваю: придешь или нет?

— Уходи, умоляю! Они уже засекли твой номер…

— Значит, договорились?

— Да, да, да! — Она хлопает трубкой и бессильно оседает на пол. Хотите верьте, хотите нет, но это, кажется, обморок!..

Глава десятая. Марксэн почти не виден

Идея Марксэновна ходила по кухне, заламывая руки. Такой потерянной, по-девичьи беззащитной я еще не видел ее.

— Что вы делаете со мной, что делаете?! — в отчаянии вопрошала моя сожительница — сугубо духовная, подчеркиваю! — Ты понимаешь, Тюхин, в чем ужас: ведь я же до сих пор по-своему люблю его!.. Ах, да причем здесь твой Шизый?! Ну мой, какая разница… Папу, папу люблю, Тюхин! И вся трагедия в том, что во мне происходит смертельная схватка между моими дочерними чувствами и чувством гражданского долга. С одной стороны, я обязана, понимаешь, Тюхин: о-бя-за-на сообщить о нашем свидании товарищу Бесфамильному, с другой…

— Ну так и не сообщай, елки зеленые.

— Ты думаешь? — оживилась она. — Ах, Тюхин, ты даже представить себе не можешь, какой он — мой папа! Умница, душка, мягенький такой! А сколько теплоты, обаяния! И знаешь, Жмурик, он ведь очень-очень старый. Ты даже представить себе не можешь — какой старый! Веришь ли — он был свидетелем и очевидцем трех полетов на Марс и двух мировых революций!.. Ах, Тюхин, чего он только не навидался на своем тутошнем веку. Мой бедный несчастный лохматик!.. О-о!..