Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

И было заполночь. И на стене уютно тикали русские ходики. И Матильда подбивала бабки с карандашом в руке, а Хромой Пауль, ее муж и партнер, скрестив руки на груди, улыбался своей ослепительной искусственной улыбкой. И даже кран пивной сипел и фыркал, блаженные пуская пузыри… И рядом сидел бес в черных очках, который, судя по всему, знал все их планы, все тайные помыслы, все, Господи, постановления закрытого партийного собрания!..

И тут Витюша, даже не переглянувшись с товарищем старшиной, мысленно произнес: «Господи, ты же все видишь! Прости, пожалуйста, меня грешного!..» И сунул руку в карман. И

снял пистолет с предохранителя. А когда он вынул его и, открыв глаза, резко повернулся вместе со стулом лицом к провокатору, Рихарда Иоганновича на прежнем месте странным образом не оказалось!.. И все так же тикали ходики, все так же чиркала карандашиком и шевелила губами Матильда, все так же, скрестив руки на груди, стоял за прилавком Пауль, лишь сморенный старшина спал, положив голову на скатерть, и рот его был приоткрыт, и камуфлированная листвой фуражка лежала отдельно — на подоконнике…

Ричард Иванович опять умудрился в буквальном смысле этого слова раствориться. Когда Тюхин вбежал в гостевую комнату на втором этаже, телефонная трубка, брошенная впопыхах, еще продолжала раскачиваться на проводе. Витюша выругался, поднес ее к уху. Мембрана щелкнула и некто на другом конце провода, голосом все того же незабвенного Мандулы заорал:

— Але, але!.. Хто там?! Па-ачему разъединили?..

Посовещавшись, рядовой М. и старшина решили уходить немедленно. Матильда предъявила счет за все ими выпитое и съеденное, в том числе и за двойную порцию сосисок с капустой сбежавшего Р. И. Выражая пролетарскую солидарность, Хромой Пауль поднял сжатый кулак:

— Рот фронт, таварич!

За сараем они остановились отлить. Стояла глубокая, совершенно безветренная ночь, до того темная, что когда Витюша зажмурился, стало даже светлее. А потом полыхнуло так, что если бы не закрытые веки, он бы ей-Богу ослеп! И тут же, практически без паузы, по обоим ушам сразу хлопнуло. Тюхин, очнувшись, испуганно открыл глаза и увидел чудовищный клуб ослепительного огня, быстро взбухавший там, откуда они пришли, то бишь над их родным гарнизоном.

— Адью-гудбай! — крикнул товарищ старшина и, сорвав с головы фуражку, хлопнул ею об землю. — Хана, Витек, нашей с тобой доблестной части п/п 13–13!.. Он все-таки подорвал склад спецтоплива!

— Кто? — закричал рядовой М.

— Товарищ капитан Фавианов, командир нашей тайной диверсионной группы «в»!

Лицо Сундукова, освещенное причудливо меняющим форму и цвет огненным облаком, походило в профиль на незаслуженно оболганного историками императора Павла Первого, глаза его нехорошо сияли, большой умный лоб отсвечивал.

— В дребезги! В щепки! — вдохновенно выкрикивал он. — В пух, бля, и в прах с радиусе ста семидесяти пяти метров!

— И что, и… и не жалко?! И неужто ни сколечко не жалко?!

— А чего теперь жалеть-то?! — сглотнув, сказал старшина. — Нога все это, Витек! Знаешь, как это бывает: ампутируют у бойца ногу, ее уже по всем законам арифметики нет, а она все болит, болит. Фантом все это, Тюхин. И мы с тобой — тоже фантом. Одна сплошная боль мы с тобой по тому, что было, по тому, что похерено… А дополнительный ужас в том, Тюхин, что даже боль наша и та — фантомная…

Огненный клуб, побагровев, понемногу погас, растаял во мраке ночи так же бесследно, как это умел делать некто недосказуемый

и неуловимый, всякий раз возникавший на тюхинском пути под новым, совершенно неожиданным именем. Но темнее не стало: затрещали недалекие выстрелы, небо вспороли осветительные ракеты, над крышей казармы взвилось легкое, как шифоновый платок затраханной вусмерть Х. А., пламя.

— Прощай, не горюй!.. — прошептал старшина Сундуков, и до Витюши только теперь дошло, что говорит он как-то странно, абсолютно не укая, а еще он подумал, что эта метаморфоза до удивления напоминает феномен Василь Васильича Кочерги, целый год службы проговорившего только на украинском, да еще в самом самостийном его, заходняцком варианте, и вдруг, после того, как ему кинули соплю на погон (присвоили звание ефрейтора), заявившего на чистейшем, без намека даже на акцент, русском: «Ну вот, это уже совсем другой разговор!»

«Значит, такие получаются пирожки с луком-с-яйцами!» — подумал Витюша, любуясь озаренными протуберанцами пожара титаническим лбом будущего адмирал-старшины. — «Значит, не так уж и далеки были от истины наши давние, юношеские подозрения, что старшина, как и все прочие истинно русские люди, попросту валяет ваньку, прикидываясь Сундуковым, что по ночам в клубе на белом рояле он с упоением играет Шуберта, а вернувшись в офицерское общежитие, до зари читает с фонариком под одеялом, отца Павла Флоренского и Джеймса Джойса…»

Там же, за сараем, товарищ старшина Сундуков поделился с Тюхиным самым сокровенным — своей автобиографией. Детдом. Трудное послевоенное детство. Ремеслуха. Завод. Армия. И вдруг на последнем месяце срочной службы неведомый, как бы свыше, Голос: «Останься на сверхсрочную!» «Зачем?!» — несказанно удивился уже собравший дембильный чемодан младший сержант. «Значит, так надо!» — сказал ему Голос. И будущий старшина батареи по-армейски беспрекословно подчинился.

— И вот сейчас, семнадцать лет, а точнее — мгновений, спустя, — задумчиво сказал Иона Варфоломеевич, — после всего, что мне пришлось пережить и испытать, в том числе и от тебя, рядовой Мы, я на тот свой наивный до невозможности вопрос: «Зачем?» отвечаю себе так: «А хотя бы затем, чтобы как можно дольше видеть в строю грудь четвертого, точно такого же, как я, настоящего человека!..»

Моча наконец-то иссякла. Аккуратно застегнув ширинку, товарищ Сундуков, глядя вдаль, на зарево, произнес:

— Ну что ж, вот, кажется, и пришла, Витек, пора прощаться. Не скрою, говорю эти слова с болью, потому как предчувствую: без меня ты пропадешь. Утешает мысль о том, что если ты и пропадешь, то пропадешь за Родину. Верю. Заранее горжусь. С хутора приказываю уходить без промедления. Своему шакалу очкастому передай: попадется под горячую руку — шлепну, не задумываясь. Ну — будь!..

Мы крепко, со слезами на глазах, обнялись.

— Пора! — посмотрев на компас, решительно сказал товарищ старшина.

Поглядывая на часы, служившие ему компасом, старшина зашагал вперед, на полымя, а когда шагов через пятьдесят красно-синяя секундная стрелочка вдруг замерла, отстегнул от пояса саперную лопатку и, бдительно оглядевшись по сторонам, прошептал:

— Похоже, здесь!

Когда он закопался уже по грудь, я все-таки не удержался и спросил:

— Вы это… вы, товарищ старшина, чего делаете?