Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

Мы нагнулись одновременно - он, такой же, как на портретах, усатый, с негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же рябой, - мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пересеклись, лбы соприкоснулись. Бац!..

– В-вах!..

– С-сссс!..

И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, потирая лоб, распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекословное.

– Шютишь, да?!
– пахнуло чесночком сзади.
– Праси пращения па-харошэму! И чтоб ны единой

запиночки! Ме компронэ ву?

– Уи, уи!

Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной человека с государственным - Лимония же!
– фруктом в руке, я произнес его про себя и, холодея, понял, что непременно запнусь!

– Дорогой, - сказал я, - Ио...
– сказал я, и поглубже вздохнув, зажмурившись, продолжил, - Иона Варфоломеевич!..

Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вершина Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте, - почти без запинки...

Сзади металлически щелкнуло.

– Ну, контра, молись своему Богу!

– Какому?
– обмирая, выдохнул я.

– Сам знаишь!

Волосы мои зашевелились от смятения.

– О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся!
– пав на колени, взмолился я.
– О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшибший лживые окуляры с окаянных очей моих - приими мое моление...

– Эн, де, труа, катр...

– Мене, текел...

От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое горло. По щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.

– Эх!
– по-лемурийски отчаянно махнул я рукой.
– Эх, да чего уж там! Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как нету мне, отщепенцу, оправдания и пощады!

Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал несчастный Померанец.

– Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, сказал Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий синим пламенем товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.

Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел из мудрых уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И тогда я, Тюхин, достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и, услужливо шаркнув ножкой, щелкнул ею.

За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и формалинчиком одновременно шепот:

– Патом атдашь, да?

– А если не отдам?
– спросил я.

Ответ, услышанный мной, был страшен.

– Зарэжу!
– жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спиной. Я сглотнул.

Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.

– Так ви будите сазнаваться или нэт?
– по-советски просто, человечно глядя ей вослед, задал вопрос товарищ С.

– Буду!
– сказал я.

Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Нового Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной - В. Тюхиным-Эмским, ярким, образным языком,

была поэтична и поучительна. Пользуясь Их благосклонным вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были разве что детали, ну, в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т. Зорким и гражданкой Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то, что предначертала в своем пылком воображении вышеупомянутая Иродиада. Сами предначертания были описаны мной с большевистской прямотой и беспощадностью. Не обошел я и некоторых не совсем приятных для себя аспектов моего нынешнего здесь, в Лимонии, пребывания.

– Фифа-то фифой, - заканчивая свою исповедь, философски заметил я, но не есть ли тот стройный, о четырех златых пуговицах камерунец, а уместнее сказать - якобы камерунец, не есть ли он - через трансформу отца - как бы я сам, но в некоем гиперболизированном, что ли, негативном, бля, варианте?..

Повествование мое было выслушано с глубоким, неподдельным интересом. Несколько раз в течение рассказа дорогой товарищ С. вынимал изо рта трубку, качал головой, интернационально цокал языком, дважды восклицал "вах-вах-вах!" и один раз в сердцах выразился по-русски. Дослушав до конца, он смахнул Великую или Тихую слезинку сгибом указательного пальца и сказал:

– Таких, как ви, Тюхин, стрэлять - мало! Убэрите рэвольвэр, таварищ Камю, ми падумаем. Ми падумаем и решим вместе, какого наказания заслуживает чэлавэк, назвавший однаво великого чэловэка високим именем другого, тоже видающегося таварища...

От спины моей оттолкнулось. Лишившись ставшей уже привычной подпорки, я художественно всплеснул руками и упал затылком на булыжник. Единственное, что я успел сделать, падая навзничь, так это - козырнуть. Четко, по-армейски, приложив ладонь не к пустой голове, как это случилось со мной однажды, когда в сортир вошел сам товарищ старшина Сундуков, а - в полном соответствии с Уставом - к лагерной своей полосатой камилавочке...

Когда я очнулся, уже вовсю светало. Рынок был пуст. Один Иосиф Виссарионович, облизывая окровавленные усы, сидел передо мной на простом, как смертная казнь через повешение, табурете.

– Вот ви считаете себя тоже паэтом, Тюхин, - глядя на меня сверху вниз, сказал самый великий и самый усатый из всех творивших под Иродиадиной титькой сочинителей стихов, - ну, а песни, наши по-русски раздольные, помогающие строить и жить песни, ви пишете?

– Так точно, товарищ Сталин!
– сказал я.

– А это не ваша песня - "Ивушка зэленая, над рэкой скланенная", Тюхин?

– Эх... никак нет!
– слабым от потери крови голосом, ответил я.

Господи, какое же это счастье, что родители с младых волос приучили меня говорить правду, только правду и ничего, кроме правды! Пыхнув трубочкой, Главный Упырь Всех Времен и Народов посмотрел на меня с явным одобрением, не побоюсь этого слова - с любовью.

– Каварный враг, дарагой таварищ Тюхин, даже харошую саветскую песню сделал сваим каварным аружием...