Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
В городе шли повальные грабежи и аресты. Я перекантовался на пляже, а когда стемнело, пробрался на улицу Соцреализма. Окна "фазенды" были освещены, гремел фокстрот, на занавесках кривлялись тени. Чужие пьяные голоса орали "горько!".
Я хотел подойти поближе, но скрипнула калитка, кто-то схватил меня в темноте за руку.
– Соседушка, не ходи, погубят они тебя!
– горячо прошептала Веселиса.
– Кто?
– Да эти вражины - Мандула с Кузявкиным! Они ведь на тебя засаду устроили, сокол ясный!..
В это время раздался звон разбитого стекла. Идея Марксэновна, взвизгнув, отчаянно
Эх, петь будем, Танцевать будем, А как смерть придет, Эх, помирать будем!..
– Гуляет, гестаповка!
– кутаясь в оренбургский платок, сурово сказала Веселиса Потрясная.
– Они тут такое вытворяют, Тюхин!..
– Господи, да что же теперь делать-то?
– убито вымолвил я.
Веселиса, она же - Констанция, молча взяла меня за руку и мы пошли в ее высокий терем.
Так, как она, меня никто и никогда в жизни не жалел. Больше месяца мы прожили душа в душу. По вечерам моя Василисушка играла на мандолине. А еще она любила медленно расчесывать свои длинные - до пят - девственно русые волосы. Вспоминаю, как однажды, задумчиво глядясь в зеркало, она прорекла:
– Викторушка, любимый, скажи мне сказочку!
– Про что, милая?
– Ах, про что-нибудь про сердечное, жалостливое!..
Я немного подумал и рассказал ей про одну Деревянную Кукушечку, которая взяла да и поселилась Бог знает зачем в одной задубеневшей от боли душе. Как снесла эта Кукушечка яичко, только не деревянное, как на Пасху, а обыкновенное - кукушечье и выпорхнула, такая-сякая, из грудного дупла. И вот кукушонок проклюнулся в назначенный час, застучал изнутри клювом, требуя кормежки. "Это что, это сердце?!
– несказанно удивился обладатель дырявой груди.
– Глупое сердце, не бейся! Лучше скажи - долго ли мне еще на этом свете горе мыкать?.. Эй, чего замолчало? А ну, отзовись!" И Хозяин постучал в свою задубеневшую грудь, и оттуда, из груди, вдруг раздалось: "Шо?! Хто там?!".
– Все?
– спросила Констанция, устремив на меня тревожный, полный неподдельного сочувствия взор.
В эту ночь мы жалели друг друга, как безумные.
О заре я вышел покурить на балкон. Я чиркнул спичкой, но так замер, не веря глазам своим! То, чем занимались на веранде "фазенды" два содомита - Мандула и Кузявкин, даже меня, Тюхина, повергло в шоковое состояние. Я слыхивал о разных извращениях, но чтобы половой акт совершался с использованием раневого отверстия во лбу партнера?! Нет, это было уже слишком! Просто чудовищно, дико!..
Я был потрясен до такой степени, что вернувшись в спальню, во всем положился на Констанцию Драпездон.
– Это еще что, - переведя дух, сказала моя француженка и поведала об Идее Марксэновне такое, что я чуть не пожалел самого себя. Угомонил нас только одновременный взаимный обморок...
Три ночи подряд в балке за городом трещали выстрелы. В сумерках к "фазенде" подкатывала черная "эмочка". Изверги уезжали на "работу". Помахав им рукой, И. М. Шизая подолгу стояла на веранде, кусая губы, - худенькая, в розовой комбинашечке. Иногда она плакала и, сморкаясь в подол, жалобно звала:
– Джонни!.. Петруччио!.. Парамон!.. Тюхи-ин!..
В эти мгновения мы с Веселисой еще крепче прижимались друг к другу...
В то роковое, последнее утро меня разбудил скрип. Звуки издавала распахнутая
Нехорошее предчувствие шевельнулось во мне.
– Кровинушка, не пущу!
– взрыдала незабвенная Веселиса, загораживая проход. До сих пор не пойму, как это случилось, но я прошел сквозь нее, словно сквозь оптический обман. А когда, опомнившись, оглянулся, там, за спиной, никого уже и не было...
Да, дорогие мои, то, что я увидел в "фазенде" заставило содрогнуться ко всему, казалось бы, уже привычную душу мою! Особняк был варварски загажен и разорен, ломоносовский фарфор побит, охтинская полированная стенка безжалостно изувечена кикбоксингом! На зеленом сукне антикварного стола громоздились бутылки с фотопроявителем. Кроватка, детская кроватка героического лемура была сломана. Рядом с ней валялся раздавленный спичечный коробок со злополучным МИГом на этикетке. Зябкие мурашки побежали по спине моей!..
Увы, увы!
– заветная белая дверь с таким обыкновенным на вид французским замком оказалась незакрытой. Из черной, зияющей бездны переходного - через ноль-пространство - тамбура с космическим сквозняком залетали снежинки иного мира.
– Они ушли, ушли!
– простонал я.
Сквозь жуткую щель ворвался порыв ледяного ветра. С пола взвились бесчисленные бумажные клочки. Я поймал чудом сохранившийся листок и сердце мое оборвалось. Это был отрывок из рукописи Папы Марксэна...
Я вспомнил свиристевшие цикадами ночи, парафизического кота на коленях, молочно-белый свет, который падал на страницы от висевшей в небе Иродиадиной полной груди, я вспомнил, как бережно перелистывал ее - эту самую фантастическую книгу изо всех мною в жизни прочитанных, я вспомнил все это и чуть не заплакал!
Погибло гениальное "Послание к живым". Ночами напролет я засиживался, вчитываясь в сокровенные свидетельства Странника во Времени и Пространствах. Что ж, пришла пора признаться, терпеливые читатели мои, я держал в руках воспоминания Того, Кто побывал в нашем с вами, милостивые дамы и господа, невероятном, самом уникальном во Вселенной Будущем!..
О, сколько раз я, как сумасшедший, вскакивал из-за стола, не в силах сдержать обуревавших чувств и мыслей. Сколько раз вскрикивал, рискуя схлопотать пулю из "маузера". "Господи!
– схватившись за голову, как старик Бэзил, вскрикивал я, - ну, а я, я что говорил?!" И стонал, качая головой. И бессильно, как после объятий Констанции, оседал в кожаное профессорское кресло. И смотрел в небеса, на самую полную в мире луну. И шептал, шептал безысходно: "Увы, не вняли..."
Прочитанное произвело на меня такое впечатление, что я, Тюхин, сидя под портретом Божественного Лемура, поклялся сразу же по возвращении домой - буде таковое состоится - снять с антресолей проклятый портфельчик Кондратия - да, да, чего греха таить, было! каюсь!
– сунул его туда от греха подальше, после того, как невменяемого парторга понесли из моей квартиры в такси, - так вот, снять Комиссаровский "дипломат" с моим идиотским заявлением о выходе и к той моей совершенно скоропалительной, необдуманной фразе: "Прошу не считать меня коммунистом" - приписать: "...и демократом тоже!".