Без выбора
Шрифт:
Чем ближе к нашим временам, тем труднее выдерживать хронологию повествования. Слишком уж плотно-причинно повязаны меж собой годы 70-е и 80-е.
В конце 70-х я наконец перебрался в Москву и тотчас же увяз в старых проблемах: работы не было. Сторожил, переплетал, даже детективчики пописывал на заказ. Какое-то время фактически жил на средства жены, зарабатывающей редактурой в технических журналах и издательствах. Общение минимальное: кружок друзей Г.М. Шиманова да Игорь Ростиславович Шафаревич, с давних пор первый читатель всяческих моих писаний.
Случались внезапные радости. В Австралии эмигранты первой волны издали отдельной книжкой на русском мою повесть "Год чуда и печали". Я написал ее еще во Владимирской тюрьме и утратил по собственой вине. При освобождении все писания изымались на проверку "антисоветчины",
Я восстановил повесть через три года, а еще через три она оказалась в Австралии. До сих пор храню это издание как самое дорогое из всего, что было издано за границей.
Собственно, с момента моего появления в Москве "органы" начали готовить меня к очередному сроку, но ведь решительно не помню ничего, что могло быть достаточным поводом для того убйственного срока, каковым одарили меня в 1982 году. Отнес сей факт на счет их необъективной злобы лично против меня, и лишь по освобождении, из признания "опера-куратора", узнал подлинную причину столь сурового приговора.
Оказывается, в моем оперативном деле находились "неопровержимые доказательства" моего членства в так называемом НТС - Народно-трудовом союзе, но доказательства эти, полученные якобы оперативным способом, в суде использованы быть не могли, потому "шили" мне всяческую туфту, каковая нынче смотрится просто смешно: "...такого-то числа подписал поздравительное письмо ко дню рождения Солженицына"; "...своему бывшему подельнику Анатолию Судареву в своей квартире показывал журнал "Континент""; "...через такого-то передал для ознакомления о. Дмитрию Дудко документ под названием "Манифест национал-христианского движения""; "...С разрешения Бородина проживающий на его квартире зять ознакомился с книгой клеветнического содержания..." И все в таком стиле и на таком уровне.
Однако подозрения "органов" относительно моих контактов с НТС были не столь уж неосновательны. Дважды я имел личные встречи с представителем этой по тем временам для меня весьма странной организации. Чуть ранее в одном из журналов "Посев" прочел я следующее: "Поскольку Социал-христианского союза, созданного И.В. Огурцовым, более не существует, НТС считает себя единственным преемником русской революционной традиции".
Но более оскорбительного слова, чем "революционер", для нас, членов органицации в бытность ее функционирования, не существовало. Мы были всего-навсего обычными русскими людьми, всерьез озабоченными судьбой будущего страны и изъявившими готовность действовать во спасение тысячелетнего государства средствами, предложенными программой И.Огурцова. Слово "революционер" для нас было равнозначно слову "бес", и никак иначе. Русские революционеры начала двадцатого века были для нас бесами, одержимыми сатанинской идеей воплощения Царства Небесного на земле исконно сатанинскими средствами.
Безусловно, мы понимали, что бесы без причины в том или ином народе не объявляются, что именно глубокий кризис Православия, начавшийся в предыдущем веке, одна из главнейших причин русской революции. Но... проклятие тому, через кого зло приходит в мир, вне зависимости от объективности причин... Проштудировав програму НТС, обнаружил там массу определенно неприемлемых положений относительно будущего России и средств его достижения. К тому же "подпольщиной" был сыт по горло, так что проблема "быть или не быть" даже и не возникала. Случилось к тому же так, что оказался я свидетелем "разборки" между "эмиссаром" НТС и, так сказать, тутошним их "резидентом". Объект
В 1988 году, когда узнал о подлинной причине столь сурового осуждения, без труда вычислил человека, давшего оперативную "дезу" относительно моего участия в НТС. Будучи за границей, в одной компании даже встретился с ним, скорее всего, типичным двойным агентом; мило пообщались и расстались по-доброму. Во-первых, каждому свое! Во-вторых, был процент сомнения. Нам ли, простым смертным, постичь "кухню" самой профессиональной тайной полиции в мире?
В 1979 году мои мотания по Москве неожиданно-сюрпризно привели меня в Калашный переулок, и так или иначе в последующие три года, вплоть до второго ареста, самые яркие воспоминания связаны с ним, с Калашным переулком.
Уверен, кто бы, что бы и сколь пространно ни написал о Глазунове, в любом описании Глазунов присутствовал бы лишь частично - столь сложна и противоречива сия личность. И я даже и пытаться не буду давать какие-либо принципиальные характеристики художнику, с которым в течение почти трех лет имел самые тесные и самые дружеские отношения, насколько таковые вообще возможны с ним - Ильей Сергеевичем Глазуновым.
Оставлю в стороне обстоятельства, при которых соприкоснулись наши интересы. Тем более что они и самому мне не очень ясны. На момент нашего знакомства я, по сути, "бичевал". Посредством счастливо сработанного приема удалось прописаться в Москве после шести лет мотаний-мытарств по стране "от Москвы до самых до окраин". Устроиться на работу в Москве с политической статьей - разве что дворником, да и то по чужому паспорту. Не один я был в подобной ситуации, и к началу восьмидесятого года один из "наших", более проворный, сумел создать целую бригаду сторожей, обеспечивавших "безопасность" совучреждений в самом центре Москвы. Лично у меня были два пункта, где я отсиживал ночами: на Малой Бронной и на Качалова. Что это были за учреждения - не помню. Но в одном из них, на Качалова, у меня был доступ к пишущим машинкам с неограниченным количеством бумаги и копирки. Именно там ночами накатал я роман "Расставание", который позже супруг Беллы Ахмадулиной художник Борис Мессерер вывез в Германию для Георгия Владимова, редактора "Граней", где Владимов его и опубликовал.
За свои два сторожения я получал чуть более ста рублей, корректорской работой что-то добывала жена. По крайней мере, мы не голодали...
То был период воистину бессмысленного существования. Русский самиздат разгромлен на корню. Прерваны практически всякие контакты с единомышленниками - то были прямые последствия "антирусистской" активности Пятого управления. Правозащитники-демократы пачками выбывали на Землю Обетованную, затем расползались по необетованным европам, откуда вещали о продолжении борьбы... На что И.Р. Шафаревич в свое время остроумно заметил: "Сложилась пикантная ситуация, когда борцы находятся в одной стране, а борьба в другой".
Писательские же дела всегда были для меня лишь на уровне хобби и могли только приглушать уныние, но отнюдь не избавить от него.
И вдруг, в силу случайных обстоятельств, я занырнул в оазис "имени Ильи Глазунова". То ли оазис, то ли маленькое, по крайней мере по внешним признакам, сепаративное царство на Калашном переулке, в доме с башенкой... Герой Ибсена жаловался, что перестали люди строить дома с башенками... Глазунов, конечно, тоже не строил, но счастливо пристроился благодаря Сергею Михалкову, пристроился "над Москвой - столицей первого в мире социалистического государства", государства сего отнюдь не игнорируя, но имея с ним лишь взаимовыгодные отношения на изящном дипломатическом уровне. "Изящество уровня" было перманентным объектом слухов, сплетен, подозрений и обвинений. И не без оснований.