Без выбора
Шрифт:
Если честно, Глазунов пистолета мне не дарил, а дал на пользование. Кто-то ему сказал, что с этой штукой даже встреча с медведем носом к носу не страшна: если в упор, нос медвежий начисто зашибет, и тогда - ноги в руки... Сдавать пистолет не в моих интересах, и я сердечно предлагаю поискать таковой...
Ищут, однако же, не только пистолет. ГБ уверено, что жена с зятем должны привезти антисоветчину, потому каждый листок бумаги и так, и этак - и на просвет, и на прогляд... Нету антисоветчины... Забирают фотокамеру, и кинокамеру, и все фото- и кинопленки, а на дне моего чемоданчика (вот она, небрежность) выщупывают коробочку из-под
Где пистолет?
Нету. И не отдам. Во-первых, всего лишь газовый, во-вторых, подарок. Спрятан надежно.
Тогда возбудим дело. Соответственно, подписка о невыезде. А возможна и другая мера пресечения, поскольку доказательства, что газовый, нет. Значит, может, и боевой. Ждите повестки.
Повестка приходит через два дня. А в кабинетике меня уже поджидают мои московские опера - примчались по долгу службы и по зову сердца, того самого, что при холодной голове и чистых руках.
– Прокольчик получился, Леонид Иванович!
– с любовью констатирует один.
– Пистолет - это уже серьезно, - искренно досадует другой.
– Большими неприятностями попахивает.
– Чушь. Газовый, - отвечаю.
– Да хоть бы и газовый. К употреблению запрещен... Может быть приравнен к боевому. Ну, это, конечно, как посмотреть.
После долгих дружественных переговоров решили "посмотреть" так: пистолет я сдаю, причем их вполне устраивает вариант - шел, гляжу, лежит, поднял, пошел дальше. "Они" же не мешают мне довести до конца мои тофаларские дела. Происхождение пистолета им явно известно, и они отнюдь не жаждут моих признаний на этот счет.
Недосказанным, конечно, осталось большее и главное: после тофаларских дел я нахожу какие-нибудь тому подобные дела, глядишь, и втянулся в нормальную советскую жизнь, с "их" активной и, разумеется, бескорыстной помощью.
В тот момент главным для меня было - оправдать захарченко-глазуновские надежды и затраты. Мы расстались с охапками двусмысленностей и недоговоренностей. "Топтуны" пропали из зоны видимости, зато немедля нарисовался из Улан-Удэ дружок студенческих лет, который объявлялся всякий раз, когда вокруг меня появлялся запашок "жареного". И тут уж он от меня ни на шаг. Ну да на то и щука в реке, чтоб карась, как говорили в норильских рудниках, не "разевал чухальник". За исключением "того самого", был он хорошим, добрым парнем, умер он рано, и уверен, Господь простил ему все грехи... А я тем более...
Свою программу я выполнил: фильм о Тофаларии по моему сценарию вышел; материалы о преобразовании Тофаларского края подготовил, и они, по замыслу Глазунова, при помощи Щелокова или Мелентьева должны были лечь на стол Соломенцева, тогдашнего Председателя Совмина РСФСР. Для газеты "Лесная промышленность" написал статью относительно беспорядочных отношений между лесхозами и леспромхозами. Для журнала "Пушнина и пушное хозяйство" подготовил уникальный материал о "проигрышности" пушного промысла в России со времен дореволюционных до наших дней.
В журнале "Пушнина..." главным редактором тогда был мой земляк Гусев (имени и отчества не помню). Славен он был тем, что пешком обошел Байкал наверняка единственный случай, - был патриотом Байкала и Сибири вообще...
Статью
С газетой "Лесная промышленность" - и того курьезнее. Там мою статью приняли, как говорится, "в хват", потому что совпадала она с тематикой вот-вот предстоящего на уровне министерства совещания работников лесного хозяйства страны. Редактор, заверивший меня в немедленной публикации, узнавший, что в данный момент я тружусь при Главном управлении культуры Москвы, по принципу "тибе-мине" тут же всучил мне свою уже многовизированную пьесу про сорок первый год, дабы я помог ему пристроить ее в московские театры в канун сорокалетия начала войны. С дамами из Управления культуры я ранее немного общался - кухарки, призванные к управлению, как правило, пышнотелые, бдительные от перманента на голове до каблуков на подошвах, полновластные в пределах своих весьма резиновых компетенций, если бы даже и взяли что-то из рук рядового методиста по парковым мероприятиям, так только для того, чтобы заполнить полку в стенном шкафу...
По доброте редактор "Лесной промышленности" предложил мне ознакомиться с предварительной правкой моей статьи. Глянул я и ошалел. К этой ошалелости редактор был готов и тут же сунул мне под нос список тем, запрещенных к публикации. Зарплата лесников - запрещено; количество лесных пожаров запрещено; площади возгорания - запрещено; количество пожарных вертолетов и самолетов - запрещено; технические характеристики вертолета МИ-4 запрещено; технические характеристики парашюта пожарника - запрещено; места расположения отрядов авиапожарников - запрещено...
– Ну а профессиональные журналисты, - спросил я в растерянности,они-то как... вообще... работают?..
– Как и положено, - был ответ, - вникают в суть проблемы. Вот и у вас. Суть-то ясна. Потому и ставим срочно в номер в пятницу, чтобы, так сказать, приурочить к совещанию...
Утром в пятницу в киоске на площади Революции хватаю газету, глазами туда-сюда - статьи нет. Звоню.
– Да вот, знаете ли, приходили тут... Отсоветовали... У вас что, какие-то неприятности с известными товарищами?..
Но оставалось у меня еще одно дело совершенно иного характера. Однажды в Москве на квартире Людмилы Алексеевой встретил человека по фамилии Маретин. Питерчанин, работал он в одной команде с Львом Гумилевым. У Алексеевой он оказался случайно, услышал ее фамилию по радио "Свобода" и решил обратиться за помощью. А суть в том, что попала в руки Маретина необычная рукопись о гибели русского дворянства, той его части, которая не захотела или не сумела покинуть Россию.
Роман - около тысячи машинописных страниц - имел название "Лебединая песнь".
– Книга, как бы это сказать, несоветская... Но это такая вещь... Ее обязательно надо где-то опубликовать.
На что Людмила Алексеева резонно ответила, что книгу такого объема, да неизвестного автора на Западе никто публиковать не станет. Вконец растерявшемуся Маретину я предложил:
– Ничего гарантировать не могу, но если других вариантов нет, давайте я попробую кого-нибудь заинтересовать... Конечно, сначала сам прочитаю.
Маретин нехотя расстался с рукописью, сказал, что завидует мне, впервые ее читающему.