Без взаимности
Шрифт:
— Конечно же, ты подчинишься, — хрипло говорит Томас. — Ты кончишь сейчас, Лейла?
Я резко несколько раз киваю. В глубине души осознаю, насколько все это неправильно и постыдно, но остановить себя уже не могу. Как и сказал Томас, я сделаю сейчас ради него что угодно.
Мои движения становятся хаотичными, резкими и необузданными. Я так сильно жажду этого удовольствия. Хочу, чтобы моей влаги стало так много, что, пропитав белье, она оставила бы след на его джинсах.
Этого броского и вульгарного образа становится более чем достаточно, и я кончаю. Сильно и издавая стоны. И именно так, как я того
Боже, это было так хорошо. Так хорошо.
Давление на мое тело ослабевает. Больше нет его бедра между моих ног и жесткой хватки в моих волосах. Когда оргазм стихает, Томас меня отпускает и, в свою очередь, освобождается от моих объятий.
Еще толком не успев прийти в себя, но изо всех сил стараясь, я прислоняюсь к стене. Томас оглядывает меня своими пылающими глазами, упираясь руками в стену по обе стороны от моей головы.
— Ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать, Лейла? Ты слышишь, как сильно бьется твое сердце? Будто хочет выпрыгнуть из груди. Неужели ты думаешь, что можешь его контролировать? Просто взять и сказать ему, чтобы оно успокоилось. У тебя бедра еще дрожат. Уверен, что между ног все еще мокро, да? Неужели думаешь, будто сможешь все это взять под контроль?
Я мотаю головой.
— Вот именно. Ты удивишься, узнав, как много всего вообще не твоя вина, — Томас пронзает меня взглядом, подчеркивая важность своих слов.
На какое-то мгновение я не могу установить связь между тем, что он мне сказал, и произошедшим, но потом все понимаю. Томас хочет меня оправдать. Хочет сделать невиновной за этот поцелуй и за то, что принудила его к нему. Интересно, в это прощение включено и то, что я сделала с Калебом? Отпущены ли и эти мои грехи?
Мое сердце усмехается. Шутишь, что ли? Мы обманом заставили его заняться сексом.
— Я видела тебя, — не подумав, брякаю я.
Едва слова срываются с губ, я понимаю, что они тут же уничтожат добрые чувства, которые Томас ко мне питает.
— В окно, — добавляю я, потому что не могу не чувствовать себя виноватой.
Я несу ответственность за все свои поступки. За разбитые вазы. За грязные следы на плиточном полу. За утащенные из шкафа бутылки с выпивкой. И украденное нижнее белье Калеба. За то, что он на месяц раньше сбежал в колледж и с тех пор ни разу не появлялся дома. За то, что воровала в магазинах и пьяной гоняла за рулем, за испорченную мамину вечеринку и разбитую ледяную скульптуру.
Все это — моя вина. Просто я всегда беру и делаю что-то подобное. Я хочу, чтобы меня обвинял и Томас.
— Я видела, как ты одинок. Видела гнев на твоем лице и то, как ты… бродил по комнате, словно запертый в клетке зверь, — в моей памяти всплывает та сцена: как он ходил вперед-назад, запустив руки в волосы.
Потом сцена меняется, и вот я уже за окном его спальни.
— И… И потом ты был с ней… С Хэдли. Я… Ты о чем-то говорил и выглядел таким грустным и злым, а потом она ушла. Я смотрела тебе в спину. Твои плечи были так напряжены, и я видела, что ты изо всех сил старался сохранять спокойствие. Потом взял
Томас стоит совершенно неподвижно. Я даже не знаю, дышит ли он. Видит ли меня.
— Т-томас, прости меня. Я не собиралась подсматривать, я…
Наконец он слегка отодвигается, и свет рассекает его лицо на две половины — затененную и освещенную. Он кажется зверем — с горящим взглядом и неподвижным лицом. Впервые с момента своей исповеди я по-настоящему пугаюсь.
Я вижу, что он хочет что-то сделать — возможно, навредить мне физически. Тело напряжено, и весь он кажется больше, выше и едва сохраняющим контроль. На долю секунды я думаю, что сейчас он его потеряет. Его руки сжимаются в кулаках, но потом следует глубокий и прерывистый вздох.
— Держись от меня подальше, мать твою, — тихо припечатывает Томас.
После чего стремительно выходит из кладовой.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Бард
Мой отец был влюблен. Его уже десять лет как нет в живых, но единственное, в чем я уверен насчет него, — это что он любил мою мать.
Которую я никогда не знал. Никогда не слышал ее голос и никогда к ней не прикасался. Она умерла, едва я родился. Конечно же, у меня есть ее фотографии, и я видел ее голубые глаза, так похожие на мои. Она была красивой женщиной с каштановыми волосами и широкой улыбкой.
Во всем остальном мои знания о ней сильно ограничены. Я не знаю, что это была за женщина, которая вызывала такую преданность у мужчины, никогда не понимавшего, как любить собственного сына. Все, что я о ней знаю, пришло ко мне из стихов отца, о существовании которых я понятия не имел, до тех пор пока мне не исполнилось достаточно лет, чтобы осознать: мой отец совсем не похож на других отцов.
Он был всегда занят. Всегда молчал. Сутулый и неопрятный человек, который скорее спотыкался, нежели ходил.
Мой отец был поэтом.
Его стол всегда был завален горами бумаг. Большинство было покрыто паутиной написанных чернилами слов.
Он писал и писал, и писал, но никогда ничего не публиковал.
Потому что писал он только для себя. И словами воскрешал свою мертвую жену. Он писал о ней и только о ней, и большинство стихотворений остались незаконченными и неотредактированными. Они похожи на невнятное бормотание о шелковистых волосах, сине-зеленом шарфике, родинке на плече и печенье с арахисовым маслом.
Я понял, что это была за любовь — жестокая, мрачная и нескончаемая. Похожая на безумие.
Уехав из этого города, я знал, что никогда не вернусь. Я познал здесь только одиночество и пример для подражания, который на меня даже не смотрел. Этот город — не мой дом. И отец — не отец, хотя он передал мне поэтический дар. Или же это бремя. Оно и есть причина всего происходящего со мной. Не познай я магию слов, моя жизнь сейчас была бы совершенно другой.
Но сегодня вечером охватившее меня безумие иной природы. Оно не имеет ничего общего с любовью и связано с девушкой с фиолетовыми глазами, которая отказывается покидать мои мысли.