Безбрежней и медлительней империй
Шрифт:
– Масштабы разные. Может ли тягаться единственный человеческий мозг с тем, что так огромно?
– Единственный человеческий мозг может постичь то, что не уступает по масштабу звездам и галактикам,– сказала Томико,– и толковать это постижение как Любовь.
Мэннон переводил взгляд с Осдена на Томико, Харфекс молчал.
– В лесу, должно быть, удобней,– сказал Осден.– Кто из вас перебросит меня?
– Когда?
– Сейчас же. Пока все вы не обессилели и не обезумели.
– Я,– сказала Томико.
– Никто,– сказал Харфекс.
– Я не смогу,– сказал
– Возьмите с собой Эскуану. Если мне удастся добиться своего, он послужит медиумом.
– Координатор, вы одобряете план Сенсора? – строго по уставу спросил Харфекс.
– Да.
– Я не одобряю. И, несмотря на это, полечу с вами.
– На мой взгляд, Харфекс, у нас нет другого выхода,– сказала Томико, взглянув на лицо Осдена: уродливая белая маска преобразилась, она горела страстным, словно любовным, нетерпением.
Оллеру и Дженни Чонь, засевшие за карты, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о постели, о множащемся страхе, заверещали, будто испуганные дети:
– Это существо в лесу, оно ведь возьмет и…
– Темноты перепугались? – издевательски ухмыльнулся Осден.
– Да посмотрите на Эскуану, на Порлока, на Аснанифойла даже…
– Вам "это" не сможет причинить вреда. "Это" – просто импульс, минующий синапсы [19] , ветер, минующий ветви. Дурной сон, и всё.
[19] Области контакта нервных клеток друг с другом и с клетками исполнительных органов.
Они взлетели в гелиджете; в кормовом отсеке прежним глубоким сном спал, свернувшись калачиком, Эскуана. Томико вела корабль, Харфекс и Осден молча вглядывались вперед, в темную линию леса, отделенную неуловимо-мрачными милями залитой звездным светом равнины.
Они приблизились к черной линии, пересекли ее; теперь под ними лежала тьма.
Томико нашла место для посадки и стала снижаться, заставляя себя преодолеть неистовое желание набрать высоту, уйти, сбежать. Здесь, в лесу, огромная жизнеспособность растения-мира ощущалась гораздо сильнее, и паника его обрушивалась необъятными черными волнами. Впереди виднелось тусклое пятно, голая вершина холмика, едва возвышавшегося над обступившими его черными очертаниями – не-деревьев; укорененных; частей единого целого. Она посадила гелиджет в прогалину, посадила скверно. Ладони скользили по рукояткам будто намыленные.
Теперь их обступил чернеющий во мраке лес.
Томико съежилась от страха и закрыла глаза. Эскуана стонал во сне. Харфекс, часто и громко дыша, сидел, будто оцепенев; он не пошевелился и когда Осден потянулся мимо него к дверце и открыл ее.
Осден поднялся, замер, ссутулившись, в проеме: спина и забинтованная голова едва виднелись в тусклом свете приборной панели.
Томико затрясло. Она не могла поднять глаз. "Нет, нет, нет, нет, нет, нет,– твердила она шепотом.– Нет, нет, нет".
Неожиданным мягким движением Осден
"Я иду!" -сказал мощный голос, не звуками.
Томико вскрикнула. Харфекс зашелся в кашле, он, казалось, хотел встать, но так и не смог.
Томико сжалась в комок, целиком сконцентрировалась в незрячем глазе своего чрева, средоточии ее существа; вне был страх – ничего, кроме страха.
И страх исчез.
Она подняла голову, медленно расцепила пальцы. Села, выпрямилась. Темная ночь, звезды сияют над лесом, и ничего больше.
– Осден,– позвала она, но голос ее не слушался. Позвала снова, громче; так квакает лягушка-бык в брачный период. Ответа не было.
До нее стало доходить, что с Харфексом что-то неладно. Попыталась нащупать в темноте его голову – тот сполз с сиденья, как вдруг в мертвой тишине в кормовом отсеке гелиджета раздался голос. "Получилось",– сказал он.
Это был голос Эскуаны. Томико включила внутреннее освещение, посмотрела – Инженер спал, свернувшись калачиком, полуприкрыв рот ладонью.
Рот открылся и заговорил. "Все хорошо",– сказал он.
– Осден…
– Все хорошо,– сказал мягкий голос устами Эскуаны.
– Где вы? Молчание.
– Вернитесь. Ветер крепчал.
– Я останусь здесь,– сказал мягкий голос.
– Вам нельзя оставаться… Молчание
– Вы окажетесь один, Осден!
– Слушайте,– голос стал более слабым, невнятным, он словно терялся в шуме ветра.– Слушайте. Я желаю вам добра.
Она окликнула его, но ответа не было. Эскуана спокойно лежал. Харфекс лежал еще спокойнее.
– Осден! – крикнула она, высунувшись из проема в темное, сотрясаемое ветром молчание леса-бытия.– Я вернусь. Я должна доставить Харфекса на базу. Я вернусь, Осден!
Молчание и ветер в листьях.
Они завершили предписанную инспекцию Мира 4470, восемь из них; на это потребовался еще сорок один день. Первое время Аснанифойл и кто-нибудь из женщин ежедневно отправлялись в лес, разыскивая Осдена в окрестностях лысого холмика, хотя Томико в глубине души не была уверена, на какой именно холм они сели той ночью, попав в самое сердце взвихренного ужаса. Они оставили для Осдена груды запасов, еды на пятьдесят лет, одежду, палатки, инструмент. Продолжать поиски они не стали: не существует способа найти единственного человека, скрытого в бесконечном лабиринте темных коридоров, оплетенных лианами и устланных корнями,– если тот хочет скрыться. Они могли пройти мимо на расстоянии вытянутой руки и так его и не увидеть.
Но он там был, ибо страха больше не было.
Рациональная Томико, которую опыт страшного знакомства с бессмертным не-сознанием научил еще выше ценить доводы разума, пыталась понять рассудком, что же сделал Осден. Но слова ускользали из-под контроля. Открыл себя страху и, впустив, преодолел его? Сдался на милость того, что чуждо, и безоговорочной капитуляцией предотвратил беду? Научился любви к Другому и тем самым обрел целостность личности?.. Всё же не те это слова, которыми полагалось бы говорить рассудку.