Безбрежней и медлитнльней империй…[1]

Ле Гуин Урсула Кребер

–  Что же нам тогда делать?
– спросила Томико.

–  Перенести лагерь,- не задумываясь, подсказал Мэннон.- На другой континент. Если растения-сознания есть и там, они заметят нас позже, чем заметил лес, а может быть, и вовсе не заметят.

–  Что могло бы явиться существенным облегчением,- чопорно заметил Осден.

Остальные смотрели на него с вновь возникшим любопытством. Он раскрылся, они увидели его таким, каким он был,- беспомощным человеком, попавшим в ловушку. Может быть, они, подобно Томико, поняли, что ловушку эту, его бесцеремонный и жестокий эгоизм, соорудил не Осден, а они сами. Это они построили клетку и заперли его там, а он, как обезьяна в зверинце, швырялся из-за прутьев отбросами.

Кто знает, каким бы он предстал теперь перед ними, прояви они при встрече с ним доверие, найди в себе достаточно сил, чтобы попытаться полюбить его.

Никто из них не оказался на это способен, а теперь уже слишком поздно. Будь у нее время и возможность уединиться с Осденом, Томико могла бы исподволь выпестовать неспешное созвучие чувств, основанные на доверии согласие, гармонию; но времени не было, они должны были выполнять свою работу. Да и пространства не было - достаточного, чтобы сотворить такую-то громаду, вот и приходилось обманываться симпатией, жалостью - убогими заменителями любви. Ей даже и это заметно прибавляло сил, но ему было слишком мало. А ведь могла бы она прочесть на этом освежеванном лице, в какое бешеное возмущение приводит его не только любопытство остальных, но и ее, Томико, жалость.

–  Пойдите прилягте, рана опять кровоточит,- сказала она, и он послушался.

На следующее утро они уложились, расплавили каркасный склад и жилой купол, подняли "Гам" на механической тяге и пролетели на нем полвитка над Миром 4470, над красными и зелеными землями, над множеством теплых зеленых морей. Выбрали подходящее место на континенте "Г": прерия, двадцать тысяч квадратных километров колышущихся под ветром травообразных. В пределах сотни километров никаких лесов, а на самой равнине ни отдельных деревьев, ни рощ. Растениевидные были сосредоточены в крупных, не связанных друг с другом одновидовых колониях, за исключением каких-то вездесущих крохотных сапрофитов и споровых. Люди напылили на каркас сооружений холомелд и к вечеру тридцатидвухчасового дня вселились в новый лагерь. Эскуана все еще спал. Порлока на всякий случай снова накачали успокаивающим, но остальных переполняла бодрость. "Здесь можно свободно дышать!" - не уставали они говорить.

Осден заставил себя встать и, пошатываясь, пошел к выходу; опершись о дверной проем, он вглядывался сквозь сумерки за теряющиеся из взгляда пределы колышущейся травы, которая была не травой. Ветер дохнул пыльцой, слабо, сладко; ни звука, только тихий бескрайний посвист ветра. Забинтованная голова эмпата чуть вздернулась, он

насторожился; долго стоял он без движения. Сошла тьма со звездами, светящимися окнами далекого дома Человека. Ветер стих, не было ни звука. Осден вслушивался.

В эту долгую ночь вслушивалась и Хаито Томико. Неподвижно лежала, слушала кровь в своих артериях, дыхание спящих, дуновение ветра, ток в темных венах, наступление снов, необъятное оцепенение, охватывающее звезды с медленным умиранием Вселенной, поступь смерти. И судорожно выпросталась из постели, сбежала от крохотного уединения своего бокса. Спал только Эскуана. Привязанный к койке Порлок тихо бредил на невразумительном родном языке. Мрачные Оллеру и Дженни Чонь играли в карты. Посуэт То по медицинским соображениям была приведена в кататонию. Аснанифойл рисовал Ман-далу, Третью Систему Начал; Мэннон и Харфекс засиделись у Осдена.

Она перебинтовала Осдену голову. Там, где ей не пришлось сбрить красноватые прямые волосы, они выглядели как-то непривычно - теперь их, словно солью, присыпала седина. Томико занималась своим делом, и руки ее дрожали. Никто пока не произнес ни слова.

–  Как смог тамошний страх оказаться и здесь?
– спросила она; в необъятной тишине ее голос прозвучал безжизненно и неестественно.

–  Он не только деревья; и травы тоже…

–  Но мы в двенадцати тысячах километров

от места, где были сегодняшним утром, мы перебрались на другую сторону планеты.

–  Все это - одно целое,- сказал Осден.- Единственная мысль зеленого массива. А много ли времени нужно мысли, чтобы перебраться с одной стороны вашего мозга на другую?

–  Он не мыслит. Это не мышление,- наставительно сказал Харфекс- Просто сеть процессов. Ветви, растения-эпифиты, корни с этими узловыми соединениями между индивидуумами - все они, должно быть, способны передавать электрохимические импульсы. Так что, строго говоря, здесь нет индивидуальных растений. Даже пыльца является частью этого соединения, некоей переносимой ветром чувствительностью, связывающей разделенные морями территории. Это невероятно! В таком случае вся биосфера планеты является единой коммуникационной сетью, чувствительной, неразумной, вечнозеленой, изолированной…

–  Изолированной!
– воскликнул Осден.- Вот именно! Вот откуда страх. Не потому, что мы подвижны или вредоносны. Просто потому, что мы есть. Мы другие. А других здесь никогда не бывало.

–  Вы правы,- почти прошептал Мэннон.- У "этого" нет ровни. Нет врагов. Нет отношений с чем бы то ни было, кроме себя самого. Одно, само по себе - навсегда.

–  Тогда какую же функцию выполняет собираемая им информация в выживании рода?

–  Никакой. Возможно, никакой,- сказал Осден.- Зачем вам вдаваться в телеологию [18], Харфекс? Разве вы не хайнианин? Разве мера сложности не есть мера вечного счастья?

Харфекс не ввязался в дискуссию. Он выглядел больным.

–  Нам следует оставить этот мир,- мрачно произнес он.

–  Теперь вы знаете, почему мне всегда хотелось уйти, сбежать от вас,- с какой-то болезненной открытостью сказал Осден.- Страх, испытываемый другим,- не шутка, верно?.. И ладно бы речь шла о животном разуме. До зверей я достучаться могу. Уживался с кобрами и тиграми - превосходство в разуме дает определенные преимущества. Мне следовало бы работать в зоопарке, а не в человеческом коллективе… Если бы я мог пробиться к этой проклятой безмозглой картофелине! Если бы "это" так не подавляло… Знаете, я ведь и сейчас улавливаю что-то помимо cтpaxa. А до того как "это" испугалось, была у него… была безмятежность. Я не мог постичь ее сущность в то время, не сознавал, как она глубока. Познавать день от начала до конца и ночь на всем ее протяжении. Все ветры и затишья заодно. Зимние звезды и летние звезды - одновременно. Иметь корни и не иметь врагов. Быть цельным. Понимаете, о чем я? Без посягательств. Без других. Быть всем, что есть…

"Он не мог раньше выговориться",- подумала Томико.

–  Осден, против "этого" вы беззащитны,- сказала она.- У вас уже произошли личностные изменения. У вас нет иммунитета от "этого". Возможно, не все из нас сойдут с ума, если мы не улетим отсюда, но вы сойдете.

Он замешкался, потом поднял взгляд на Томико; впервые он посмотрел ей прямо в глаза - долгим, спокойным взглядом, ясным, как вода.

–  А что мне дало когда-нибудь здравомыслие?
– спросил он насмешливо.- Впрочем, ваша правда, Хаито. В том, что вы говорите, что-то есть.

–  Мы должны уйти,- бормотал Харфекс.

–  Если я сдамся "этому", смогу ли я включиться в связь?
– размышлял вслух Осден.

–  Как я полагаю,- быстро и нервно заговорил Мэннон,- говоря "сдамся", вы хотите сказать, что прекратите отсылать обратно эмпатическую информацию, принимаемую вами от растения-бытия; прекратите отвергать страх и будете поглощать его. Что вас либо сразу же убьет, либо вернет к тотальному психическому уходу в себя, аутизму.

–  Почему?
– сказал Осден.- "Это" посылает отвержение. А в отвержении и есть мое спасение. "Это" не разумно. А я разумен.