Бездна голодных глаз
Шрифт:
— Береги его, — наконец произнес Сарт, и кольцо опустилось в ладонь лекаря. — Береги… И чаще корми его светом. Задай мне один вопрос, чужеземец, — один, ты слышишь?! — и уходи. Не искушай судьбу.
Тысячи вопросов закружились в голове Якоба, все они были важными, все они были необходимыми, и не вставал меж ними один-единственный, главный; время шло, ждал Ожидающий, и наконец Якоб решился.
— Что писал в Книге Небытия доминиканский монах, приходивший сюда более шестидесяти лет назад?
— Исповеди. Исповеди тех людей, которые придут к нему много лет спустя. Будущие
Якоб огляделся — молчал алтарь, черный валун Книги недвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской.
Камень перстня медленно угас, и развалины погрузились в темноту…
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или… Во всяком случае, с первыми лучами зари Якоб проснулся на колючем верблюжьем ложе, ошарашенно глядя по сторонам. Ничего не изменилось. Кресало, кинжал, статуя, перстень, повернутый камнем внутрь, свечи… Они даже не были оплавлены — ровные гладкие срезы и свежие фитили. Впрочем, не совсем свежие — концы их казались слегка обугленными…
Выходя из капища, Якоб задержался у стены с крестом и всмотрелся в рисунок. Подпись была четко прорисована глубокими жирными линиями.
Крест.
«Да святится имя Твое…»
«Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий Лоренцо».
И дата. Шестьдесят три года тому назад.
— Спасибо, Сарт, — не оборачиваясь, сказал Якоб. — Ты ответил на два вопроса. Спасибо.
10
Между жизнью и смертью
Все падает, падает снег…
— Дай мне заглянуть в твои глаза, упрямый Якоб из далекой Генуи…
— Гляди. Гляди внимательнее, износившийся Бартоломео Висконти, так и не дошедший ко Гробу Господню. Там нет мрака.
— Да. И это странно. У всех, вышедших из ночного бдения, мрак был. А некоторые навсегда оставались в руинах, и печать смертного ужаса лежала на ушедших за грань. Я боялся за тебя, упрямый Якоб.
— А я боюсь до сих пор. Слушай, старик, я сейчас опишу тебе одного человека…
— Хорошо. Я слушаю.
— Среднего роста, полнеющий, возраст ближе к шестидесяти; волосы темные, то есть были темные, теперь с густой сединой, плешь на макушке… Что еще?… Нос с горбинкой, губы узкие, носо-губные впадины углублены, глаза голубые, водянистые, жесткие… чуть заметный шрам, косой рваный, на подбородке слева…
Лысый Барт трясся и хватал воздух изможденными руками, не в силах произнести ни слова. Якоб вцепился в лохмотья старика, встряхивая его худое легкое тело.
— Имя! Имя, старик! Говори!…
— Лоренцо… Отец Лоренцо! Господи…
Якоб отпустил дрожащего Бартоломео.
— Вот именно, Барт. Вот именно. Господи — и пусть Всевышний стережет нас на открывшемся Пути. Видимо, правда то, что не мы идем по Пути, но Путь проходит через нас…
Прихрамывающий старик скрылся в доме, и Якоб устало опустился на валун, бессмысленно растирая запястье левой руки. Теперь он знал секрет.
Слишком много чужого грядущего страха излил доминиканец Лоренцо
И не только люди… Страх — пища, страх — вода, воздух, дыхание — и труп собаки с расширенными зрачками.
Кто остановит того, чье имя было начертано под крестом в руинах?! Якоб не мог явиться к кади и рассказать об узнанном — лекаря сочли бы помешанным. Не мог он и убить фра Лоренцо — даже б если эта попытка и удалась, убийцу почтенного священника немедленно казнили бы на площади. А Якоб отнюдь не стремился героически умереть — у него был дом, его жена ждала ребенка, и вообще генуэзец любил жизнь, со всеми ее мелкими радостями и огорчениями… Он любил жизнь, и фра Лоренцо любил жизнь — чужие жизни, чужие души, чужой страх…
— Господи, — негромко сказал Якоб, глядя в безразличное хмурое небо, чем-то напомнившее ему шейха Великого Отсутствия.
— Господи, как бы там тебя не назвали, — ну почему именно я?!
Небо молчало.
Небу нечего было ответить.
У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это большая радость. Проводник Джуха все точно рассчитал. Сегодня он убьет горного барса с вершины Тау-Кешт, убьет на глазах друзей-загонщиков, на глазах городского гостя с мягкой улыбкой и холеными женскими руками, — и когда огонь опалит усы убитого зверя, гордая душа барса войдет в новорожденного, и сын сможет получить имя. Это радость. Да.
Проводник Джуха все точно рассчитал. Он не учел одного — яростного прыжка загнанного хищника, затравленного, взбешенного, и забывшего в опьянении броска, что он — добыча.
Барс рычал, упираясь мощными передними лапами в грудь поверженного человека, барс ревел, гордо запрокидывая тяжелую голову, сверкая голубизной клыков, — а далеко внизу суетились ничтожные двуногие, и луки их, короткие черные луки, были бессильны.
Якоб припал на колено, срывая с плеча подаренную цагру, на которую с удивлением косились охотники, и холод арбалетного ложа согрелся у человеческой щеки. Он не мерил расстояние, не вспоминал имен покровителей охоты, и лишь одно кричало в нем, зовя руки его, гладкие руки целителя, вспомнить давнюю грязную науку убивать.
Якоб глубоко вздохнул и спустил тетиву.
Это не был самый удачный выстрел. Стрела попала зверю в бок, и будь это легкая стрела из горского колчана, она лишь разъярила бы и без того свирепого хищника. Но тупой арбалетный болт, пробивающий кованые миланские кирасы, отшвырнул барса на три шага, разрывая в клочья кости и плоть, и султан гор забился в дикой судороге агонии.
Когда Якоб и загонщики взбежали на уступ, Джуха еще дышал. Грудь его прочерчивали следы кривых когтей, и, глядя на отрытые раны, Якоб понял вес мгновений.