Бездна голодных глаз
Шрифт:
А днем меня иногда знобило. И к вечеру — тоже. Иоганна поила меня горькими отварами и настойками, Йорис подарил меховую безрукавку, и я одевала ее по вечерам. Мы гоняли чаи, Иоганна все чаще заговаривала о приближающихся родах, старик хмыкал в бороду, а потом я шла спать.
И видела сны.
Так текло время в постоянном ожидании чего-то…
24
Мама,
вышей меня на подушке своей.
Я —
Впервые я понял это, когда испугался пришествия Боди.
Я стоял в десяти шагах от того страшного, что творил Бакс, в животе ворочался кусок тающего льда, и руки тряслись от ужаса и непонятной тяжести.
Потом я обнаружил, что до сих пор держу Черчекову тяпку — но это уже потом, когда Бакс говорил мне разные успокаивающие слова.
— У каждого свое оружие, — говорил он, — просто его надо сперва найти. Например, кому-то человека застрелить — раз плюнуть, а вот ножом ни в какую… Только представит себе, как лезвие в тело входит, как кровь ему на одежду выплескивается, как руку надо рывком назад — все, пиши пропало. Или саблей — запросто, а дубиной или топором — ни за что. У каждого свое оружие, Таля. Иному умереть легче, чем убить, и это тоже — оружие…
— А ты? — всхлипнул я, и Бакс осекся, нахмурился и замолчал. — Ты же не выбираешь!..
— Я сам — оружие, — непонятно и глухо ответил он. — Не приведи Бог кому другому…
Я выронил тяпку и побрел в дом.
Я — трус. Вила специально не позвала меня, когда они стали хоронить убитых Боди, но я пошел сам — что я хотел доказать самому себе? — и ворочал твердые, как поленья, трупы, внутренне содрогаясь; помогал таскать тела к опушке, где мы вырыли большую яму, и долго стоял у засыпанной могилы, шепча слова, приходившие на язык неизвестно откуда.
Вила одобрительно поглядывала на меня и молчала.
Своих мы зарыли поодаль, и там я тоже постоял, сколько надо.
Вечером Вила учила меня раскидывать Сеть. Это было трудно — словно недавно ослепший человек учил прозревшего слепого от рождения видеть мир — но я с третьего раза сообразил и вошел в нужный ритм.
Я чувствовал себя огромным пауком, нависшим над хутором, и нить за нитью невидимая клейкая паутина опутывала местность вокруг нас на полдня пути во все стороны. На северо-восток — почти до самого Переплета. Сначала было сложно отсеивать сигналы от настырного зверья и птиц, прорывавших паутину, но постепенно я настроился — тем более что посыл от приближающегося человека был бы совершенно иным по звучанию. А от Страничников — тем паче.
Бакс, выслушав мой рассказ о Сети, немного расслабился и прекратил бурчать, что «пора немедленно рвать когти». Черчек заявил о своем намерении идти в Ларь вместе с нами, Вила тоже кивнула с обреченным выражением лица, а Бакс минут пять расспрашивал меня о Сети и наконец согласился на уговоры старика обождать с уходом до очередного Большого Паломничества.
— Если уж шухер, — выразился Бакс в своей обычной манере, — так лучше чтоб при большом стечении народу. Авось, не все тут раздолбаи, да и недолго
Я тихонечко вызвал Вилиссу на крыльцо, оставив Бакса с дедом и Щенком Кунчем допивать заветный кувшин, поминая умерших.
— Вила, — сказал я без обиняков, — что надо, чтобы Даром — убивать?! Научи!.. ну пожалуйста…
Она смотрела на багровые прожилки заката и не отвечала.
— Научи! — упрямо повторил я, чувствуя, что сейчас расплачусь, и стыдясь подступающих слез.
— Не могу, — прошептала она. — Не учат этому. Пока в тебе самом смерти нет — не сумеешь.
— Я уже умирал, — возразил я, — значит…
— Ничего это не значит. Нет в тебе черного света, а без него Даром убивать — убивать даром…
— А когда он во мне будет, этот черный свет?
— Ох, чую, будет, — пробормотала Вилисса, и я остался на крыльце один.
Лес стоял сплошной стеной, но краешек солнца слегка просвечивал из-за деревьев, и на миг мне показалось, что этот свет — черный.
Я — мальчишка. Впервые я понял…
Если я это понял, то, может быть, я уже не совсем мальчишка?..
25
И юности камни
изъедены снами,
на дно размышления
падают сами.
«Далек ты об Бога,» —
твердит каждый камень.
…Впервые я по-серьезному заговорил о Нем уже в городе, на базаре. А вспоминал до того — раз сто. Еще со Дня Чистописания, когда мы с Менорой наткнулись на этого странного паломника в Книжном Ларе. Там, в Ларе, он и исчез, после беседы нашей ночной. Сам я не видел, как и где он пропадал — утонул в Чистописании, не до того было — зато другие кое-что видели, если не врут. А пускай и врут — иное вранье трех правд стоит…
Ведь слышал же в детстве своем незабытом то ли сказку, то ли пророчество о Нем — Том, Кто Возьмет на Себя! Слышал — да не верил. Сказка — она и есть сказка. Я уж и забыл ее почти, когда это случилось…
Помню, доча ко мне подбегает, глаза круглые, испуганной радостью лучатся; за рукав хватает: «Папка! — чуть не плачет в голос, — там человек один… на себя берет!»
Я сперва не понял.
— Что, — спрашиваю, — берет-то?
— Все!..
Вот тут-то я сказку и вспомнил, будто вновь пацаном заделался.
Переночевал он у меня в хибаре, за житье-бытье покалякали — и небо над ним не разверзлось, за дела Его окаянные, и Переплет не шелохнулся, комары — и те Его не больше, чем меня, кусали! А утром ушли мы с Менорой к Ларю, а Он заспался с устатку. И не виделись мы более. Пропал Он. В Ларь, сказывают, ушел. Вовнутрь.
И не вернулся.
Только так крепко мне это в душу запало, что стал Человек Знака Ах — охотник с Глухой заимки — не в ту строку становиться. Видно, подошло время, когда не всякое лыко в строку… Задумываться я невпопад стал, слова положенные говорить забываю, дела не все по обрядам вершу; а после и до того дошло, что в неурочное время на промысел отправился.