Бездна (Миф о Юрии Андропове)
Шрифт:
— «Благовест», Юрий Владимирович…
— Она там вроде теперь замредактора?
— Да.
— Уж больно мы с вами, Фрол Дмитриевич, гуманны. Чрезмерно! Сколько лет терпим у себя под боком это мракобесие, этот религиозный дурман, замешанный на антисоветчине. Пора, пора принимать меры.
— Согласен, Юрий Владимирович.
— Теперь вот что… Объясните мне, пожалуйста, Фрол Дмитриевич, каким образом у этого Вагорски оказалась, как я понимаю, верстка последней части мемуаров нашего замечательного писателя Леонида Ильича Брежнева? — Попков молчал, и, не дождавшись ответа, Андропов продолжал (в голос вернулось раздражение): — Что там у вас происходит в цензуре?
— Недоработка, Юрий Владимирович.
— Недоработка!… Объясните все-таки, как это возможно?
— Объяснение одно…— Попков вздохнул.— Все продается, все покупается…
— В рядах работников государственной безопасности не
— Там, Юрий Владимирович, работают не только наши люди…
— Ну, хорошо… Разберитесь. Обязательно выявите виновных, примите меры. И доложите мне.
— Да, Юрий Владимирович… Примем все меры. Будем работать.
— Вот и работайте, дорогой! Работайте! — Андропов положил трубку.
Фрол Дмитриевич Попков, с облегчением вздохнув, вытер носовым платком пот со лба и, переключившись на дежурного в приемной, сказал:
— Приглашайте товарищей.
Было без двадцати десять утра.
5-10 ноября 1982 года
Пятого ноября члены Политбюро на незапланированное экстренное заседание собрались по инициативе Юрия Владимировича Андропова в его кабинете в двенадцать часов дня. Присутствовали не все, пять или шесть человек. На этом заседании не было Константина Устиновича Черненко, который оказался в этот день у себя на даче — ему нездоровилось.
От имени врачей, постоянно наблюдающих за здоровьем Брежнева, и от себя лично говорил академик Евгений Иванович Чазов:
— На сегодняшний день здоровье Леонида Ильича стабильно.— Личный врач Генерального волновался,— Если, конечно, можно назвать здоровьем то состояние, в котором он находится. Не буду повторять того, что вам хорошо известно…— Евгений Иванович закашлялся,— Но седьмого ноября объединяются два фактора: синоптики доложили, что в первый праздничный день, во время военного парада и демонстрации трудящихся на Красной площади, резко ухудшится погода, температура может понизиться до десяти градусов мороза, резкий северный ветер. Это первый фактор. Второй — чрезвычайное ослабление организма Леонида Ильича. Покой, тепло, постоянные медицинские процедуры — вот что ему нужно сейчас.— Чазов помолчал, очевидно подыскивая слова для заключительного вывода,— Словом, объединившись, эти два фактора ставят под угрозу жизнь главы государства седьмого ноября на трибуне Мавзолея, Переохлаждение организма создает угрозу его жизни. Поэтому мы, лечащие врачи товарища Брежнева, и лично я, категорически против его присутствия на Красной площади в этот день… более того, мы будем настаивать на постельном режиме.
— Как же, согласится он на постельный режим!…— сказал Андрей Андреевич Громыко, в злой усмешке скривив рот.
— Да, пациент упрям,— вздохнул академик Чазов.
— Одну минуту, Евгений Иванович,— тихо, вкрадчиво сказал Андропов, сидевший за своим столом и что-то чертивший на листке бумаги остро заточенным синим карандашом.— Вы сказали: здоровье Леонида Ильича стабильно. В последнюю неделю он встречался с коллективами двух московских предприятий. Скажите, во время этих встреч его здоровье было таким, как сейчас?
Чазов, подумав несколько мгновений, сказал:
— Пожалуй. Да, именно так.— Но в голосе его не было уверенности.
— Товарищи! — Юрий Владимирович поднялся и обвел всех находящихся в кабинете пристальным, внимательным взглядом.— Жизнь главы государства, его здоровье бесценны. Но есть еще интересы государства, престиж Советского Союза, забота о стабильности в нашем обществе, да и во всем мире. Отсутствие вождя народа на трибуне седьмого ноября, в шестьдесят пятую годовщину нашей великой революции, может быть превратно воспринято советскими людьми, более того, вызвать панику. И так, к сожалению, не раз появлялись слухи о его кончине… («Которые ты и твои опричники и распространяют»,— успел подумать Андрей Андреевич Громыко, впрочем, без всяких эмоций и чувств.) И вдруг в такой день Леонида Ильича нет на трибуне Мавзолея Владимира Ильича Ленина! А многочисленные иностранные делегации, журналисты и телерепортеры со всего света, которые будут присутствовать на Красной площади? Представляете их реакцию? — Все молчали, потупя взоры долу.— Нет! — В голосе Главного Идеолога страны зазвучали пафос и страсть.— Леонид Ильич в этот торжественный день должен и принимать военный парад, и приветствовать ликующий народ. Как всегда! Евгений Иванович,— повернулся Андропов к Чазову,— как вы утверждаете, здоровье Леонида Ильича стабильно. Остается уберечь его от переохлаждения на трибуне Мавзолея. Так неужели мы этого не можем сделать? Теплая, добротная одежда, его любимый горячий чай, наконец, если надо, соответствующие лекарства, стимулирующие тонус организма. Всего на несколько часов, Евгений Иванович.
И Юрий Владимирович Андропов первым поднял руку.
Подняли и остальные, не глядя в глаза друг другу. Кроме Евгения Ивановича Чазова, который, демонстративно сцепив пальцы в замок, сидел, замерев и глядя перед собой в пол.
…Что же, мини-спектакль был разыгран безукоризненно.
…Синоптики не ошиблись: седьмого ноября 1982 года с раннего утра резко похолодало — до семи градусов ниже нуля. Задул резкий северный ветер, небо над Москвой нависло тяжелой черно-серой массой: иногда начинал идти снег, и порывы ледяного ветра несли его по пустынной Красной площади. Было без десяти минут десять. Военная техника, шеренги курсантов и слушателей военных академий, ряды сухопутных войск замерли на Манежной площади и прилегающих улицах, скрываемые темно-красной громадой Исторического музея. А трибуны до отказа были заполнены гостями. Над ними стоит тихий гул ожидания… Скоро… Прекратился короткий снегопад, посветлело. В сером небе на мгновенье, причудливо и нереально, расплывчатым желтком возникло солнце и тут же исчезло. Опять хмурилось.
…Он, поддерживаемый телохранителями, трудно, тяжко поднимается на трибуну Мавзолея, останавливаясь на каждом переходе — нечем дышать, не хватает воздуху. Он тепло одет: зимнее пальто, под пиджаком толстый свитер, шерстяной шарф, кожаные на меху ботинки, ондатровая шапка. Но все равно холодно, от ударов в лицо порывистого ветра перехватывает дыхание, начинают деревенеть щеки. Он слышит, как за ним, тоже трудно, карабкаются его соратники.
Но вот и близок конец — еще один переход в несколько ступенек.
На Спасской башне куранты начинают отбивать десять часов.
С последними ударами курантов он оказывается на трибуне. Телохранители отступают назад, несколько самостоятельных шагов… Ничего, ничего, сейчас. Порядок! Не пошатнулся, не качнулся в сторону. Дошел! Все… Он на своем месте.
Все привычно, все как всегда: команды, гимн, краткие речи, грохот и бензинный чад военной техники, от которой, кажется, сотрясается земля, военные марши, мощный слаженный грохот сапог проходящих мимо стройных колонн. Он скорее по многолетней привычке, по инерции пытается отдать честь, но рука еле-еле поднимается до уровня плеча и замирает, еле заметно подрагивает. Он не видит, что происходит там, на Красной площади — все в странном розоватом тумане, то приближается, то исчезает. Гул, грохот, уже совсем одеревенело лицо, оказывается, по щекам текут слезы, застывая в глубоких морщинах, а он и не чувствует этого. «Леонид Ильич, горячего чайку».— «Что?… Где… Ага…» Он пьет горячий, чуть-чуть подслащенный чай («Нельзя, нельзя сладкого. От сладкого прибавляется вес»), не ощущает ни вкуса, ни запаха, ни тепла, вставные зубы стучат по краю стакана. «Спасибо…» Хочется в туалет, по-маленькому. Но нет тут туалета, а уйти нельзя, неудобно, престиж государства… народ не поймет. Надо стоять, стоять… Лечь бы в тепле, поспать бы полчасика. Нельзя, нельзя… А по Красной площади уже шествуют колонны ликующих демонстрантов — знамена, транспаранты, портреты. Его портреты… Много, много его портретов. «Народ меня любит, ага… И я люблю свой народ. Я всех вас люблю…» По щекам ползут слезы и тут же застывают в оврагах морщин. Шевелятся безжизненные, непослушные губы — он говорит ему, своему народу, пламенную революционную речь, но стоящие с двух сторон соратники слышат только невнятный, редкий шепот, похожий на бред.
Так проходит час, второй. Он уже не понимает, где он, что с ним.
…Вряд ли осознавал Леонид Ильич Брежнев в тот день, седьмого ноября 1982 года, стоя на трибуне Мавзолея, «принимая» военный парад, «приветствуя» колонны демонстрантов, что он прощался со страной, которой правил восемнадцать лет. Что все это было для него в последний раз… Вряд ли. О чем он тогда мог думать?
Может быть, о самом простом, житейском: давно надо было здесь, в Мавзолее, соорудить лифт, чтобы в нем товарищи поднимались на трибуну, не мучились, не страдали. И теплый, удобный туалетик должен тут быть. Ничего, Владимир Ильич не обидится, сам человеком был. И буфет небольшой, тоже теплый,— отлучился незаметно на пару минут, выпил чашку кофе, съел бутербродик, а кому врачи позволят, пусть и рюмочку пропустит, не грех, праздник.