Бездна
Шрифт:
носильщика багажа?
...или на себя самого?
В моем городе – там, где когда-то родился я, и где до сих пор живут мои родители – у меня есть
страшно большая и замусоренная двухуровневая квартира в центре города. Я почти боюсь ее и
редко бываю там. Я не хочу нанимать горничных, которые будут тайком копаться в моих вещах и
мыслях, и не хочу убираться там, потому что я не привык этого делать. И потому что мой дом
везде. Мой родной город гнетет меня – там слишком многое
начиналось, каждая улица походит на страницу юношеского дневника – с прожженными
дешевыми вонючими сигаретками страницами-днями, с расплывшимися от пролитого винца
чернилами, с ровными буквами, сложенными в корявые строчки. Там есть улица, где я первый раз
вышел с гитарой петь, а прохожие кидали монетки в черную пасть раскрытого чехла, есть мостик,
где я впервые поцеловался – под заунывную музыку осеннего дождя, коротко, жалко и немного
глупо, как это бывает только во влюбленные четырнадцать. Поцеловался с девчонкой, которую
считал своей судьбой много лет.
Я писал ей стихи на уроках математики, на обрывках тетрадок в клеточку выкарябывал свои
чувства, сложенные в нелепые рифмы. Да, все мои рифмы были тогда неуклюжи и нелепы, они
походили на слепых щенков, которым еще только предстоит вырасти в больших охотничьих псов
и научиться выслеживать добычу, которую поэты называют метафорой. Я оставлял охапки цветов
у нее под дверью, и она долгое, очень долгое время не знала, от кого же приходят все эти букеты и
записки. Я мучительно боялся признаться ей – долговязый нескладный подросток, весь в угрях и
бессмысленных комплексах. Много раз я почти решался подписать своим именем очередное
любовное письмо, и каждый раз рвал его после этого в клочки. И только однажды я не струсил.
А на следующий день мы поцеловались с ней на мосту.
Она была немногословна и смешлива, моя первая любовь, она всегда больше думала и
улыбалась, чем говорила, и каждый раз ее очередное решение становилось для меня
неожиданностью и вместе с тем – воплощенной мудростью.
Келли была чем-то похожа на нее.
А потом я бросил школу, и меня затянул в себя водоворот полу-дворовой, полу-пророческой
жизни, мир наркоты и панк-рока, и я сначала просто не решался показаться ей таким – потому что
она была прилежной ученицей и прилежной студенткой, моя маленькая принцесса, и ей, как
домашнему котенку, нечего было делать среди голодных до славы и эфемерного уличного
признания бродячих псов вроде меня. И потихоньку я позабыл о ней, растворившись в новых
стремлениях и целях. Она ни разу не спрашивала меня ни о чем и не пыталась вернуть: ее
очередная бессмысленная мудрость заключалась в том,
Возможно, она и была права. Но ее правота не принесла мне счастья...
Как оказалось, я забыл о ней не насовсем – просто образ ее поблек и спрятался в глубину моей
памяти, врос в нее, подобно тому как врастает в тело случайный осколок бомбы. И через пару лет,
в один из самых черных дней в моей жизни, когда нашу группу покинули один за другим соло-
гитарист и барабанщик, сорвав намечавшуюся запись демок и несколько с трудом организованных
выступлений, когда моя тогдашняя герлфренд послала меня, сказав, что я дерьмо и из меня ничего
не выйдет, после всего этого – я снова пришел к ней, пришел по старой привычке, гонимый
безысходностью и отчаянием. Я хорошенько накурился перед этим, иначе мне просто не хватило
бы мужества переступить порог ее дома, - и ввалился к ней, с мутными глазами, обросший
4
щетиной, в давно не стиранной бандане, дымящий хабариком. Я расписывал ей какие-то
блестящие перспективы, умолял ее начать все с нового листа, но она лишь качала головой и
отвечала мне вежливо и равнодушно. Я сейчас не помню произнесенных ею тогда слов, но я
навсегда запомнил этот голос – ровный, спокойный и очень холодный, словно ледяной родник,
бьющий из расселины в вековых нагретых солнцем скалах.
Я до сих пор удивляюсь тому, что она сразу не выставила меня за дверь. В тот день я ушел от
нее, понимая, что ухожу уже навсегда, и с того дня я попытался выкинуть ее из головы. Иногда
мне кажется, что я в этом преуспел: я почти не помню ее лица. Но я музыкант, у меня слишком
хорошая память на звуки. И ее голос – нежный и холодный – я буду, наверное, помнить вечно.
В том городке есть скамейка в парке, на которой я сочинял свои песни, есть маленький клуб, в
котором мы выступили в самый первый раз, и есть клуб побольше, в котором нам предложили
первый контракт.
Слишком много лишнего. И квартира эта – лишняя, словно могила рано умершей жены. Я не
люблю навещать ее, как не люблю навещать никакие могилы вообще – это глупая и пустая
традиция, которая не позволяет нам забыть о прошлом. Не знаю, кто ее придумал.
Приблизительно раз в полгода я приезжаю в этот город, чтобы зайти к родителям, подкинуть им
денег, покалякать пару часов о погоде и курсе валют – а потом мне приходится ночевать там, и
все мои призраки сбегаются ко мне в такие ночи. Они становятся кружком у постели, распевают
мои песни, каждый пытается заглянуть мне в глаза, и мне не прогнать их. Иногда я веду к себе