Бездна
Шрифт:
– Давай играть в дочки-матери, – предложила она.
– Ты знаешь эту игру?
– Знаю, девочки научили, когда я еще жила не здесь. Но они были большие, и я всегда была у них дочкой. А так ты будешь папой, а я мамой, – предложила Людочка. Я уже знал эту игру и согласился.
– А кто будет нашими детками? У тебя есть куколки? – спросил ее.
– Нет. У меня никаких игрушек нет. Давай сделаем деток из кирпичей, – предложила Людочка.
– Нет. Так не годится. Жди меня здесь. Я сейчас, – сказал ей и побежал домой. Я
– Людочка, ты боишься? – удивился я, сел рядом и обнял девочку, чтоб «оградить ее от житейских напастей», как говорила бабушка, успокаивая нас, малышей.
– С тобой не боюсь, а одна боюсь это окошко. Вдруг оттуда кто-то вылезет? – доверчиво прижалась ко мне подружка.
– Не бойся, не вылезет. Там решетка… Это теперь наша комнатка. А вот и наши детки, – выгрузил из небольшого мешочка все, что принес с собой.
Людочка вскочила и запрыгала от радости. Из того, что принес, она быстро соорудила несколько куколок, и мы стали играть с ней в эту совсем неинтересную для мальчиков игру. Но я все равно играл, потому что с Людочкой мог играть во что угодно, и мне не было скучно.
С той самой игры мы с Людочкой «понарошку» стали папой и мамой. И чем дольше я видел ее в роли мамы наших игрушечных деток, тем больше мне хотелось играть с ней в эту игру…
У меня никогда не было таких желаний, когда играл с Любочкой – моей первой подружкой. Не было ничего подобного и позже, когда в эти игры влились другие девочки: если «папой» выбирали меня, «мамой» становилась только Людочка. Иначе мы не играли.
Похоже, именно в тех играх мы интуитивно сделали свой выбор, даже не подозревая об этом. Ведь мне тогда было только семь лет, а Людочке, как она говорила, пять с половиной…
А когда через много лет пришла наша первая весна, как-то раз, провожая Людочку, мы подошли к ее окнам и остановились у приямка. Не сговариваясь, посмотрели вниз, потом друг на друга и улыбнулись.
Наше окошко было прежним. Только оно было полностью застекленным. А приямок был не кирпичным, а тщательно оштукатуренным в цвет общежития. И показался он нам теперь таким маленьким-маленьким.
– Помнишь, как мы играли здесь в дочки-матери? – спросила Людочка.
– Я все помню, Людочка, – ответил ей, и волна нежных чувств накрыла меня с головой.
Мне так захотелось обнять мою любимую Людочку, как тогда, когда она испугалась этого таинственного зарешеченного окошка.
Люботин
Этот небольшой городок под Харьковом я совсем не помню, ведь был там всего однажды, да и то шестьдесят лет назад. А вот странное его название засело в памяти, как наваждение. Отчетливо помню рабочий поезд с дымным паровозом – то были мои новые впечатления от первого путешествия за город в сознательном возрасте. А вот больше, как ни старался,
Родители никогда не напоминали мне о той поездке в Люботин. Лишь однажды, лет сорок назад, мама вдруг спросила:
– Сынок, а ты помнишь Гиевку?
– Какую Гиевку? – удивленно переспросил, услышав давно позабытое название.
– Ну и, слава богу, – сказала почему-то мама и надолго замолчала, – А Люботин?
– Люботин помню.
– А что помнишь?
– Паровоз, который гудел каждую минуту и пускал клубы дыма вдоль поезда.
Мама рассмеялась, и больше подобных вопросов не задавала…
И вот через столько лет в памяти вновь всплыл загадочный Люботин и еще какая-то Гиевка.
Люботин и Гиевка… Почему мама тогда решила, что я должен их помнить?.. На всякий случай посмотрел карту – может она подскажет. И, о чудо! Конечно же, сразу нашел и Люботин, и ту Гиевку на окраине Люботина, что в шести километрах от станции.
Да-а-а… Похоже, именно в Гиевку мы шли тогда с мамой часа два, а то и дольше. Автобусы ходили очень редко, и я прекрасно помню ту бесконечную дорогу, которую пришлось пройти пешком. Мы с мамой несли чемодан и сумку с моими вещами, а широкая тропа то круто устремлялась под гору, то тянулась и тянулась все вверх и вверх…
Значит, Гиевка… Что ж, то место я прекрасно помню, правда, как оказалось, без названия. И самое яркое, что запомнилось в заново открытой через столько лет Гиевке, это громадное корявое дерево на опушке леса. Стоит лишь закрыть глаза, и тот дуб в три обхвата так и стоит перед мысленным взором, словно живой, как и тогда, когда все это было…
– Ты что здесь сидишь один? Не скучно? Иди к детям. Поиграй, – подошла ко мне воспитательница.
А на большой поляне с еще зеленой травой играли дети. Много детей. Целый санаторий. Шумно, весело. Но мне было хорошо именно здесь, под этим дубом. И мне вовсе не было скучно. Я просто не знал, что это такое.
– Я здесь поиграю. Можно? – спросил воспитательницу.
– Играй, раз нравится, – разрешила она, но не ушла, а присела рядом, – Я давно наблюдаю, ты здесь всегда сидишь. Что же с ребятами никак не подружишься?
– Они большие. В школу ходят. А меня в школу не взяли.
– Ну, ничего. Возьмут еще. Подлечишься у нас, и в следующем году пойдешь в школу… А в городе у тебя есть друзья?
– Нет. Я там не знаю никого.
– Как так? – удивилась воспитательница, – Это ты такой маленький, а уже бирюк?
– Кто-кто? – рассмеялся я.
– Ну, тот, кто сидит один, как ты, и не хочет ни с кем дружить.
– Не-е-ет… В нашем лагере у меня было много друзей, а самый лучший – гер Бехтлов.
Не знаю, почему, но я не стал рассказывать воспитательнице о моей подруге Любочке, что осталась в лагере. И уж тем более ничего не рассказал о Людочке, с которой подружился перед тем, как меня отправили в этот санаторий.
– Кто-кто твой лучший друг? – удивленно переспросила воспитательница.
– Гер Бехтлов, наш переводчик.