Бездонные пещеры

Форсит Кейт

Не спится-ух? — негромко ухнула Буба со своего насеста на спинке кровати Изабо.

Не спится-ух, скорбно согласилась Изабо.

Ты-ух беспокоишься-ух?

Изабо пожала плечами и поднялась, закутавшись в свой белый шерстяной плед.

– Мне как-то… Да, пожалуй, мне действительно не по себе. Я не могу понять, почему, – сказала она скорее себе, чем совет.

Парить-падать в лунной прохладе-ух? — с надеждой в голосе спросила Буба. Хотя

карликовая сова уже привыкла к тому, что Изабо предпочитает бодрствовать днем, а спать ночью, Буба всегда ждала, что молодая колдунья превратится в сову и снова будет летать вместе с ней.

Изабо улыбнулась и покачала головой, тихо приоткрыв дверь и выйдя в коридор. Нет-ух, прости-ух.

–  Может быть, теплое молоко поможет мне заснуть. Я спущусь на кухню. Хочешь со мной?

Ух-ух, отозвалась Буба, радостно вылетев за дверь.

В замке было очень тихо. В своем белом пледе, с яркими кудрями, густыми волнами и ручейками сбегающими по спине, Изабо бесшумно пошла по темным коридорам. Несмотря на поздний час, она отлично видела свой путь и не нуждалась в свечах. Буба летела перед ней, белая и безмолвная, точно дымок. Они спустились по парадной лестнице и вышли в зал.

Там Изабо остановилась. До нее донеслись тихие неразборчивые голоса и мелькнула золотистая искорка света. На миг она застыла, не зная, что ей делать, потом очень тихо пошла по залу. Одна створка двери, ведущей в обеденный зал, была чуть приоткрыта. Изабо легонько коснулась ее, открыв чуть пошире, и заглянула внутрь.

В одном конце стола сидел Лахлан. Его крылья поникли, голова покоилась на руках. У его локтя стоял пустой бокал. Рядом на серебряном подносе стоял почти пустой графин с виски.

У камина сидел Дайд, тихонько перебирая струны своей гитары. Он пел, очень тихо и жалобно, песню о Трех Дроздах. Приоткрывшаяся дверь заставила его оглянуться, и он увидел Изабо, стоящую на пороге. Он нахмурился и еле заметно покачал головой, но было уже слишком поздно. Прилетевший из полуоткрытый двери порыв ветра погасил свечи в подсвечниках, и Лахлан уставился на нее мутным взглядом. Глаза у него были красными и воспаленными, а лицо совершенно измученным.

Он увидел Изабо, высокую фигуру, одетую во все белое. Колеблющийся свет свечей выхватил из темноты ее лицо и массу огненно-рыжих волос. Он вскочил на ноги, опрокинув кресло, и нетвердыми шагами направился к ней.

– Изолт! – воскликнул он хрипло.

Изабо могла лишь смотреть на него. Слова опровержения крутились у нее на языке, но с губ не сошло ни звука. Он схватил ее за плечи своими огромными грубыми руками и притянул к себе, ища губами ее губы. Изабо подняла на него глаза, не отдавая себе отчета в том, что делает. Он поцеловал ее. Это было как удар молнии. Какой-то миг она просто стояла, с бешено колотящимся сердцем, сжимая его запястья. Потом отступила, чувствуя, как в голове у нее все смешалось. Он тоже отстранился, глядя на нее широко раскрытыми глазами.

– Я Изабо, – сказала она так же хрипло, как и он миг назад, когда выкрикнул имя своей жены.

Они еще некоторое

время смотрели друг другу в глаза, потом на лицо Лахлана опустилась тень, и он отступил, почти отшатнулся назад, и тяжело опустился в кресло. Он был очень сильно пьян.

Изабо подняла глаза и встретилась с глазами Дайда. Он сжимал свою старую гитару, поверхность которой покрывали поблекшие узоры в виде листьев, цветов и поющих птиц. Его руки заледенели, лицо было непроницаемым. Она еще немного посмотрела на него, потом шагнула к Лахлану, положив руку ему на плечо.

– Тебе давно пора быть в постели, – сказала она. – Ты что, забыл, что нам на рассвете выезжать? Что ты здесь делаешь, напиваясь в темноте в одиночестве?

Его плечо напряглось при ее прикосновении. Он отстранился, скривив губы и ответив:

– В моей постели холодно и одиноко, я не могу в ней спать. Зачем мне туда идти?

– Ты погубишь себя, – резко сказала Изабо. – Именно этим ты и занимаешься, ночь за ночью напиваешься в одиночку? Ничего удивительного, что ты так ужасно выглядишь.

– Я был не один, – возразил Лахлан. – Со мной был Дайд.

– Дайд, похоже, ничего не соображает, – едко заметила Изабо. Она подняла голову и встретилась со взглядом его черных глаз. На этот раз в них не было ни искры обычного веселья, и они были потухшими и печальными. Уголок губ у него дернулся, и он снова начал перебирать струны гитары, нежно, как будто ласкал тело возлюбленной. Изабо узнала берущие за душу звуки «Трех Дроздов».

– Ты можешь играть что-нибудь другое? – рявкнула она сердито.

Лахлан покачал головой.

– Нет. Я хочу, чтобы он играл это. Я Ри. Это я приказал ему играть эту песню. Играй, Дайд! – Язык не подчинялся ему, и слова были неразборчивыми. Дайд, понурившись, продолжил играть. Музыка наполняла темную комнату, полная тоски и печали. Изабо почувствовала, как у нее по спине забегали мурашки. Из угла комнаты печально ухнула Буба.

Жалко-ух.

–  Ты не должен так горевать, Лахлан, – мягко сказала Изабо.

С полными слез глазами, он начал петь:

О, куда же вы улетели,Мои чернокрылые братья,Оставив меня одного?Где же вы, братья мои?

Его голос был таким прекрасным, таким низким, чистым и полным магии, что Изабо поежилась.

Она обхватила себя руками.

– Ну же, Лахлан, пойдем спать. Ты не должен так изнурять себя.

– Это приглашение? – ухмыльнулся Лахлан, схватив ее за запястье. Хотя Изабо изо всех сил старалась не дать ему увлечь себя, он был слишком силен, и ей пришлось подойти к нему ближе. Она чувствовала его пахнувшее виски дыхание, видела огонь в его золотистых глазах, устремленных на нее. Свет свечей играл на его суровом лице, непокорных черных кудрях, мощной линии челюсти, шеи и плеч, мягком изгибе черных крыльев. Она рванулась из его беспощадной хватки, не в силах контролировать напрягшиеся нервы и мышцы, не в силах унять резко забившееся сердце.