Бежала по полю девчонка

Кузьмина Людмила

Зато в один солнечный майский день – 12 мая 1946 года – родился братик. Мама рожала его дома в своей комнате. Роддом в селе отсутствовал.

Двери в нашу детскую комнату были плотно закрыты на крючок, да и спали мы тогда крепко.

Я проснулась утром. Увидела, что у запертой двери о чём-то шепчутся Герка с Женькой. Тут же вертится моя двоюродная сестрёнка Галька, поднявшаяся к нам снизу из подвального этажа.

А потом дверь распахнулась. Я увидела, что мама моя лежит на кровати, укрытая до пояса одеялом. Улыбается. Бабушка выносит из комнаты ведро и таз.

Лицо у бабки довольное – прямо-таки светится. У стола стоит наш фельдшер Дора Михайловна, тоже улыбается. А на столе лежит какой-то свёрток.

Дора Михайловна приглашает меня подойти поближе. Говорит:

– Ну, смотри, Люсенька! Какой теперь у тебя есть братик!

Я приподнимаюсь на цыпочках, заглядываю в красненькое, сморщенное личико маленького человечка.

Один солнечный лучик пробивается сквозь окно и упирается в это личико. Солнце тоже словно бы улыбается и радуется появлению у нас нового члена семьи.

Существует домашняя легенда: как мы выбирали имя ребёнку. Мама рассказывала, что на её вопрос, как назовём ребятёнка, будто бы Женька сказал:

– Назовём его Енакием!

Дело в том, что они с Геркой недавно прочитали повесть «Сын полка» Катаева и почему-то им понравился не главный герой книжки Ваня Солнцев, а командир Енакиев. Вот в честь его и решили назвать родившегося брата.

Мама поправила:

– Геннадием. Мы назовём его Геной.

И мы дружно приняли это имя, трансформировав его в Генку.

Так или иначе, Генка стал вдруг центральной фигурой в доме.

То и дело кто-то задавал вопрос:

– Ну, что наш маленький?

Маленький рос, сосал мамину грудь, спал в люльке, подвешенной на толстой пружине к потолку. Я видела все перемены, происходящие с ним по мере его роста, радовалась наравне со взрослыми. Вроде как в доме поселилась радость. У Генки были огромные голубые глаза, он был светленький весь – как такого не полюбить?

Но я вдруг стала ощущать и некую зависть внутри себя. До сих пор я была младшенькой, взрослые оказывали мне больше внимания, чем старшим братцам. А теперь – всё Генка да Генка. Вот бабушка кормит его с ложечки размоченной в какао печенюшкой. Я, видя это, вдруг возмутилась:

– Почему всё Генке и Генке! Я тоже хочу печенье и какаву!

И заревела от обиды. Бабушка стала урезонивать меня:

– Ну, Люськ! Ты уже большая! А у него и зубов-то всего два. Он ещё не может исть, как ты!

А однажды мама дала мне в руки ведро с грязными Генкиными пелёнками и послала на речку их отполаскивать. Я же была брезглива до рвоты, не переносила даже собственную нечистоту, поэтому заупрямилась:

– Не пойду-у-у! Мне противно полоскать Генкины какашки! Меня вы-ы-рвет!

Мама рассердилась на меня: иди и всё, некому больше, все заняты, а у Генки чистые пелёнки закончились.

Выручила меня подружка. Она превратила процесс отполаскивания пелёнок в речке в игру, и мы с нею вдоволь наполоскались, фантазируя, куда поплывёт очередная Генкина какашка.

Конечно, Генка не раз ограничивал мою свободу. Подружки побежали на улицу играть, а меня бабушка не пускает, потому

что надо «водиться» с Генкой. Бабушка вся в делах, а с Генкой – мало ли что может случиться по недогляду.

В первый момент я возмущалась, но потом заигрывалась с братиком и забывала о своих намерениях бежать к подружкам на улицу. Оставить Генку без присмотра – мне и в голову не приходило. Я уже ощущала ответственность за безопасность брата. Он уже и падал со ступенек крыльца, и однажды, когда Герка и Женька сильно раскачали люльку, сорвавшейся с крюка пружиной чуть его не убило. Они же, как-то развлекаясь, сильно толкали от стены к стене плетёную коляску, в которой сидел Генка, коляска перевернулась и вывалила его на пол. И было и такое, что я на всю жизнь изуродовала Генкин ноготь на большом пальце руки.

Генка сидел на разостланном одеяле на полу комнаты. Я возилась с ним. Для игры дала молоток, какие-то брусочки. Он выпустил тяжёлый молоток из рук, занялся деревянными брусочками. И вдруг я увидела ползущую по одеялу двоехвостку! ( Как она называется по-научному, до сих пор не знаю). Я этих насекомых жутко не переваривала. У, противные какие! Длинненькие, цветом, как дождевой червяк, с шевелящимися шестью ножками, а на конце вилкообразный хвост. И вонючие, если раздавить. Двоехвостка заползла на кисть Генкиной руки, он в это время опирался на руку. Недолго думая, я схватила молоток и стукнула, как я намеревалась, по двоехвостке. Получилось – по Генкиному большому пальцу! Генка громко заплакал. Прибежала из кухни бабушка, треснула меня по затылку, стала дуть на Генкин посиневший палец. Через какое-то время ноготок воспалился, почернел, а потом и сошёл. Новый отросший ноготь получился кривым. Такую вот «примету» оставила я братцу на всю жизнь.

В ранний период своей жизни Генка ходил за мной, как привязанный. Мне это даже надоедало. «Ходил», конечно, не сразу. Вначале он ползал. И очень бойко. Иногда заползал куда-нибудь под кровать, под стол – ищи его!

Я помню, как одевали маленького Генку дома. После рождения, пока он был совсем крохотным, его зачем-то туго спелёнывали так называемым «свивальником». Считалось, для того, чтобы ножки не были кривыми. Свивальник представлял собой длиннющую полосу ткани, им обматывали Генкино завёрнутое в пелёнку тельце так, что он становился похожим на кокон. Вот издевательство! Но так было принято.

Женщинам тогда декретного отпуска не давали: родила мама, день-два дома – и на работу; выделяли по закону положенный час для кормления грудью. Мама всегда врывалась домой, вываливала набухшую грудь, кормила Генку, потом торопливо сцеживала после кормления лишнее молоко над тазиком, брызгая струйками молока во все стороны. И убегала на работу.

А в отсутствие мамы, когда Генка заходился от голода криком, бабушка жевала своими редкими уже зубами (фу!) хлебный мякиш, заворачивала его в тряпочку шариком – получалась своеобразная соска. Давала Генке в рот, и он сосал. Хлебный мякиш иногда заменялся картошкой. Так было принято! Да и не было резиновых сосок тогда в деревне (в городах, может, они и были).