Безлюбый

Нагибин Юрий Маркович

— Бедный мальчик! С такой нежной психикой лучше сидеть дома. Но при чем тут Косоуров?

— При том, что я его приговорил. Хотя мне со всех сторон пели о его доброте, ранах и дочках-бесприданницах. Но я помнил Лешку-повешенца и с пистолетом в кармане встретил Косоурова у паперти церкви Николы Мокрого…

Сквозь толпу пробивался рослый человек в дохе, валенках и овечьей шапке. Это Старков, только моложе, худее и скуластее. Он ищет свою жертву.

Как нагретый нож сквозь масло, рассекает Старков толпу,

бесцеремонно расталкивая людей и даже не огрызаясь на их возмущенные вскрики. И вот он увидел полковника Косоурова в шинели, фуражке и узких кожаных сапогах. Полковник поджидал у поребрика тротуара свои санки, которые почему-то запаздывали. Старков огляделся. Рядом зиял зев подворотни, до нее было шага три-четыре. Он перевел взгляд на полковника и, сунув руку в карман, нащупал рукоять пистолета. Удивительно жалко выглядел его враг вблизи. Он притоптывал, по-извозчичьи охлопывал себя руками крест-накрест, зубы его слышимо выбивали дробь.

Косоуров столкнулся с пристальным взглядом незнакомого человека и жалобно проговорил отвердевшими губами:

— Ну и холодняшка!.. Рук, ног не чую, душа в льдинку смерзлась!.. — и засмеялся дребезжащим стариковским смешком.

Полицейский, злодей, палач — нет, бедный брат в человечестве, замороченный жизнью неудачник, окоченевший старик, доживающий скудную жизнь.

Рука Старкова так и осталась в кармане. Тут подкатили неказистые саночки, запряженные сивой лошаденкой. Косоуров сел в них и, будто догадавшись тайной душой о непростой связи с прохожим человеком в дохе, помахал Старкову рукой…

…И снова тюремная камера.

— Как это прекрасно! — воскликнула Мария Александровна. — Жаль, что вы не встретились взглядом с моим Кириллом. Он остался бы жив.

— Нет, — жестко сказал Старков. — И Косоуров не был бы жив, попадись он мне сейчас. Я дал ему уйти, а он накрыл явку. Я предал товарищей своей мягкотелостью. Это был урок на всю жизнь.

— Но ведь Косоуров не входит в вашу тысячу, — сказала Мария Александровна. — Сколько же придется убивать, чтобы построить этот храм на крови?

— Но храм будет!

— Какой ценой! На злодействе может взойти вертеп, а не Божий храм.

— Звучно сказано, но мимо. Зря я вам рассказал, вы ничего не поняли.

— Поняла: у вас в жизни был добрый поступок. Вам это зачтется.

— Говорю, вы ничего не поняли! — сказал Старков. — Это мой провал, стыд, предательство!

Он сунулся за своим табачным запасом.

— Подождите, — сказала Мария Александровна. — Я принесла вам папиросы.

В камеру заглянул надзиратель.

— Осмелюсь доложить, Ваше Высочество, господину преступнику положена прогулка!..

…Мария Александровна и Старков сидят на скамейке во внутреннем дворе тюрьмы. Она роется в своей вместительной сумке и достает плоскую деревянную коробку, похожую на пенал. Открывает ее и протягивает Старкову: там лежат длинные тонкие папиросы.

— Медом пахнут, — заметил Старков.

Он

взял папиросу, покрутил в пальцах, чтобы лучше курилась, посыпались табачинки.

— Слабая набивка. Самонабивные? — спросил он, прикуривая от зажженной ею спички.

— Да, муж всегда сам набивал. Он много курил. Я ничего в этом не понимаю, но табак должен быть очень хороший.

Старков инстинктивно вынул папиросу изо рта, ведь ее касались руки убитого. Но, заметив довольное выражение на лице Марии Александровны — как же, потрафила! — пересилил отвращение.

— Это из экономии? — спросил с улыбкой.

— Да! — простодушно откликнулась Мария Александровна. — У мужа был принцип: не бояться случайных трат и экономить на повседневном.

— Как понять?

— Он мог выбросить уйму денег на арабского скакуна или английское ружье, но у нас был очень простой стол…

— Представляю! — не удержался Старков, пуская голубые кольца дыма.

— Правда, правда, мы не ели убоины. Каши, овощные супы, салаты, иногда рыба, которую муж сам ловил.

— Вы что — толстовцы?

— Нет. Муж говорил: не хочу есть трупы животных. А мы все делали по его уставу. Я не прибедняюсь, но мы обходились самым скромным гардеробом, я перешиваю старые платья, вяжу теплые вещи, штопаю, латаю. Мальчики сами себя обслуживают. Мы держали одну прислугу на все, теперь взяли приходящую.

— Но у вас же имения, — удивленно сказал Старков. — Романовы — самые богатые помещики России.

— Не самые богатые, — улыбнулась она. — И не все. Я говорила вам: мы жили на жалованье мужа. Сейчас на пенсию. Он отдал свое состояние младшим сестрам, у них не сложилась жизнь, а на остаток содержал вдовьи дома.

— Что еще за вдовьи дома? — с плохо скрытым раздражением спросил Старков.

— Там живут солдатские вдовы и сироты. Вы не думайте, — сказала она с поспешной деликатностью, — в их положении ничего не изменилось. Муж отдал необходимые распоряжения на случай своей смерти.

— Так что вдовы и сироты не пострадали, — ядовито уточнил Старков.

Она не обратила внимания на его интонацию.

— Слава Богу, нет. А свои средства я передала приюту для брошенных детей и небольшому женскому монастырю.

— Неплохие у вас средства!

— Были. Я не прибедняюсь. Но мы вовсе не такие богачи, как может показаться.

— Вам ли жаловаться! — сказал Старков и осекся, вдруг сообразив, что гражданское негодование едва ли уместно, когда оно обращено к вдове убитого им человека.

— Я не жалуюсь. Просто объясняю наши обстоятельства. Люди очень плохо знают жизнь друг друга и не стараются узнать. Милее самому придумать.

— Но вы же не станете утверждать, что все Романовы только и знают, что заниматься благотворительностью, — запальчиво сказал Старков.

— Нет, не стану, — ответила она мягко. — Люди все разные. Романовы в том числе.

— Богатые люди разные, а бедняки все одинаковы.

— Я… я не понимаю, — растерянно проговорила Мария Александровна.