Безмятежные годы (сборник)

Новицкая Вера Сергеевна

Отпустила, наконец, душу Мартыновой на покаяние.

– Пыльнева.

Молчание.

– Пыльнева, – опять говорит она.

Кое-кто фыркает, кое-кто нерешительно так говорит:

– Ее нет.

– Что? Не пришла?

– Не пришла! – как сговорившись, рявкнули мы в один голос с Тишаловой, и в ту же минуту я поворачиваю глаза на Таньку:

– Только посмей!

Но она молчит. В классе опять фыркают.

– Прекратите ли вы ваш глупый смех, вам сегодня все смешно. Сахарова, к доске.

Армяшка отвернулась лицом к карте. Первая скамейка продолжает

оглядываться. Я тоже быстро поворачиваюсь.

– Где? Где? – одними губами спрашиваю я.

Кумушка показывает пальцем на наш большой стенной шкаф, где хранятся тетради рисования, рукоделия и всякие другие подобные прелести.

Ловко, вот ловко! Это она туда забралась и сидит под нижней полкой рядом с чернильной бутылью.

Хоть я и на первой скамейке, но с моего места все отлично видно, потому что шкаф находится в конце нашего прохода. Продолжают хихикать и поворачиваться. Вдруг высовывается испуганная голова Пыльневой, а рука ее машет нам, чтобы мы не смотрели и не смеялись. Вид у нее такой потешный, что мы начинаем громко фыркать. Терракотка уже открывает рот бранить нас, в эту минуту входит Евгения Васильевна…

Мы умираем, а Пыльнева, верно, давно скончалась. На минуту становится совсем тихо, но потом опять начинают посмеиваться и посматривать на шкаф. По счастью, с места Женюрочки нельзя разглядеть, что в шкафу происходит, видно лишь, что он на три четверти открыт.

– Да перестаньте смеяться, что это такое! И не вертитесь! Ничего там интересного нет. А шкаф почему открыт? – говорит она, встает и – о ужас! – собирается идти закрывать его.

Но Шурка наша, молодчина, не растерялась, живо вскакивает и вежливо так:

– Не беспокойтесь, Евгения Васильевна, я сейчас закрою.

Щелк! – Пыльнева заперта. Ну, как задохнется?

Но Бог миловал, она не задохнулась, потому что через пять минут урок кончился. Пока Женюрочка с терракоткой тары-бары в дверях разводили, шкаф отомкнули. Пыльнева выбралась оттуда, но просидела на корточках возле своей парты, пока армяшка не убралась окончательно. Так дело совершенно, то есть почти совершенно благополучно и проехало, только Евгения Васильевна выбранила нас за «глупый вечный смех» и за шум в классе.

У Таньки вид был страшно подловатый, того и гляди насплетничает. Но я к ней еще раз подошла и еще раз побожилась, что, если она хоть слово посмеет пискнуть, я скажу про немецкий перевод.

Испугалась – будет молчать. В кои веки раз, списавши, надеется хорошую отметку от мадемуазель Линде получить – и вдруг ее на чистую воду выведут!

Теперь вы понимаете, что в классе у нас не скучно и что я не зря люблю нашу гимназию. Правда ведь – теплая компания?

Глава XXX Взрыв. – Наследник

Нет, это положительно невозможно, какими нас солеными завтраками в гимназии кормят! Прямо-таки пить устаешь.

В последний день перед роспуском на праздники расщедрились, дали по чашке ухи и по куску пирога к ней. Ну, уж и уха, доложу вам! Какая-то горько-соленая, точно вода морская. Но воде простительно быть такой, потому в ней

селедки водятся, а вот в ухе, кроме каких-то лилипутских рыбинок – не знаю уж, как они там называются, – ничего решительно не водилось.

Спасибо мамуся меня теперь питьем снабжает. Сперва думала чай давать, но холодный невкусно, молоко с иным блюдом не особенно-то мирится, вот и выклянчила я себе клюквенного квасу, это и очень-очень вкусно, и жажду утоляет. Всякий день дают мне по такой небольшой бутылке.

Последний раз за уроком рисования Юлия Григорьевна, по обыкновению, обходит ряды, рисунки поправляет. Подсела ко мне, а у меня лист большой нарисован, то есть на том картоне, с которого я срисовываю лист, – а у меня вышло что-то вроде кривого треугольника. Стала она поправлять. Я это только так говорю «поправлять», на самом деле она по очереди каждую линию стирала и делала новую.

Я, чтобы дать ей место, немного отодвинулась и облокотилась на свою открытую сумку, сижу и смотрю. Вдруг – пуф! – выстрел, потом «бж-ж»… Мокро! Это квас мой разгулялся. Веревочку, которая пробку держит, я перерезала, чтобы на большой перемене долго не возиться. Я постоянно так делаю – и ничего, всегда благополучно стоит. А здесь, как я рукой да боком прилегла на нее да пригрела, квас-то и забеспокоился.

Мой дивный рисунок весь красный – покраснел, бедненький, от стыда за меня, вероятно, – с физиономии моей течет, с Любиной тоже, ее тетрадь также оросило, на полу лужа, на учительском столе и журнале красные кляксы – скандал! Слава Богу, Юлия Григорьевна цела и невредима. И ведь надо же, чтоб это именно на ее уроке случилось! Отчего не на арифметике? Краснокожке пользительно было бы душ принять. Это уж называется «не везет»… Сколько смеху было – и не передать, просто за бока держались. Люба немножко сокрушалась, что ей так тетрадь разукрасило, но потом успокоилась – все равно ведь уже конец сезона.

Но как квас стреляет, подумайте только: где я, а куда пробку отбросило – к Сахаровой! Впрочем, вы не знаете, где она сидит, – на противоположном конце класса. И прямо это ей по носу ударило. Ну, думаю, шишку набило – нет, ничего! А у нее, у бедной, и так уже украшение – лоб зашитый. Не знаю отчего, очень меня это интересовало, но неловко же так прямо спросить: «Отчего, мол, тебе лоб зашивали?» Ну, я обиняками разными рассказываю ей, как сама часто хлопаюсь и то там, то там что-нибудь да расквашу.

– А ты? – спрашиваю.

– Нет, я, говорит, падала много раз, но шибко никогда не разбивалась.

Значит, так, верно, и родилась с зашитым лбом.

Прихожу домой; у нас доктор, Володю осматривает. Сказал, что теперь все хорошо и ему можно со следующего же дня начать гулять. Я прохожу, а Володька шепчет:

– Новость, Мурка, рада будешь, то есть как никогда.

– А что?

– Потом, когда доктор уйдет.

Опять жди! Хочу пройти, а тут мамуся меня остановила.

– Будьте так любезны, доктор, пропишите что-нибудь моей девице, а то она побледнела у меня за последнее время, да и голова с утра иногда болит.