Безрассудная
Шрифт:
Я вздыхаю через нос от досады. При одном упоминании об отце я проигрываю спор, даже не начав его. В глазах Китта ничто из сказанного мной не может оправдать действия против предыдущего короля.
— Я всегда подчинялся приказам, — вздыхаю я. — И всегда буду. Это было исключением.
— Было? — повторяет Китт, выражение его лица в равной степени изучающее и скептическое. — Что, ты не планируешь продолжить это исключение, потому что я король? Потому что я знаю?
Мне стоит огромного труда не вытаращиться на него. — Тогда ты хочешь, чтобы я казнил детей? — Моя грудь вздымается, сердце бьется о больные
Черт.
Я сильно прикусываю язык, чтобы сосредоточиться на вспышке боли, а не на приливе гнева, охватившего меня. Последнее, чего я хочу, — это воспринимать Китта как не более чем своего короля, относиться к нему так же, как я относился к предыдущему.
Китта легко любить, пока он не начинает походить на отца, который мало меня любил.
— Кай. — Суровый взгляд короля смягчается вместе с его голосом. — Я знаю, что это не совсем простой приказ. Наверное, я просто… параноик. В прошлом я был свидетелем того, как ты нарушал приказы. — Почувствовав мой взгляд, он поспешно добавляет: — По уважительной причине. Именно поэтому я волнуюсь, когда прошу тебя доставить ее обратно ко мне. — Его глаза находят мои, полные эмоций, которые я не могу определить. — А что может быть лучшей «веской причиной» для неподчинения приказам, чем твои чувства к ней.
Мы смотрим друг на друга, не сводя глаз, в горле застряли невысказанные слова. Я хочу запротестовать, умолять свой рот открыться и изречь убедительную цепочку слов, опровергающих его обвинения. Но он прав, и мы оба это знаем. Мои чувства — это то, что освободило ее в первую очередь.
Эта мысль потрясает меня, заставляет сделать поспешный вывод, что Китт знает об этом, знает, что я уже однажды отпустил ее — и обижается на меня за это. Но ничто на его спокойном лице этого не доказывает, и я хороню эту мысль прежде, чем она успеет сделать то же самое со мной.
— Тебе тоже нелегко, — тихо говорю я, проверяя на прочность каменистую воду, которая является потоком чувств Китта к одной и той же девушке.
Он почти смеется. — О, так теперь мы будем говорить об этом?
Мы обходили эту щекотливую тему стороной еще до того, как она решила разорвать сухожилия на шее нашего отца тем самым кинжалом, который я пристегнул к своему боку. Она была рискованной, и мы избегали говорить об этом, как будто это могло помешать ей вбить клин между нами.
Влюбиться в нее было смертельно опасно.
— Все, что я к ней чувствовал, умерло в тот день, когда она убила его, — просто говорит Китт.
Ложь.
Я говорил себе то же самое, убедительно называя это правдой.
— Мне знакомо это чувство, — киваю я.
Ложь.
Мы смотрим друг на друга, оба довольны тем, что утонули в наших общих заблуждениях. Но больше мы ничего не говорим, не желая признать, что лжем и себе, и друг другу.
— Я приведу ее обратно к тебе, Китт. — Мой голос тихий, серьезный. — Прежде чем стать твоим Энфорсером, я был твоим братом. Я предан только тебе и никому другому. — Я молчу долгое мгновение, давая своим словам осмыслиться. — Она убила и моего отца, знаешь ли.
Между
— Живой, — наконец говорит Китт. — Приведи ее ко мне живой.
По его тону не скажешь, что это милосердие.
Сняв толстое кольцо, которое мне вручили в тот день, когда я стал Энфорсером Ильи, я кладу его на его стол. — Верни его мне, когда я снова заслужу твое доверие.
Глава 5
Пэйдин
Песок царапает стенки моей ротовой полости, скрежещет по деснам.
Я провожу языком по сухим зубам, ощущая тот самый налет песка, который был со мной последние три дня. Сплевывать уже не представляется возможным, ведь каждая капля слюны необходима мне в борьбе за выживание.
У меня болит горло. Ступни. Ноги. Голова. Все.
Песок перекатывается под ногами, пока я продолжаю идти вперед. С ноющей болью в шее я поднимаю голову к заходящему солнцу. Оно опускается к горизонту, не решаясь нырнуть за песчаные дюны и вырвать свои лучи из неба.
Я провожу ладонью по лбу, липкому и обожженному за несколько дней, проведенных в пустыне. Дрожь пробегает по позвоночнику, сковывая мое больное тело. Вздохнув, я убеждаю себя, что это быстро остывающая пустыня пробирает меня до костей, а не лихорадка, поселившаяся под моей липкой кожей.
Я иду уже несколько дней и почти все последующие ночи.
Пустыня — неумолимый зверь. Каждую ночь я обращаюсь к песку, умоляя его дать мне несколько часов отдыха. Несмотря на мое отчаяние, пустыня пока не дает мне больше часа или двух сна за раз. То песок в ушах, то скорпионы под ногами, но мне не удается более чем параноидально вздремнуть.
— Я единственная, кто составляет тебе компанию, так что самое меньшее, что ты могла бы сделать, — это позволить мне поспать хоть одну ночь, — говорю я сквозь потрескавшиеся губы, мой голос не более чем кваканье. Я осматриваю огромную пустыню, не видя ничего, кроме песка, и не слыша ничего, кроме шепота ветра. Я отламываю куски крошащегося хлеба и засовываю их в пересохший рот.
— Я схожу с ума. — Я вскидываю руки вверх и снова опускаю их вниз, чтобы ударить себя по бокам. — Я уже три дня разговариваю с песком, — ворчу я, ноги прочерчивают подо мной глубокие линии.
— Полагаю, несправедливо винить тебя во всем моем безумии. Я уже давно схожу с ума. — Я смеюсь, практически кашляя. — Я имею в виду, что просто ступить сюда — это уже безумие. Верно?
Я оглядываюсь по сторонам, зная, что дюны не удостоят меня ответом. Хотя хуже, чем если бы я заговорила с песком, было бы услышать, как песок заговорит в ответ. Вот тогда-то я и забеспокоюсь по-настоящему.
Запасы воды на исходе, и от одного осознания этого факта в горле становится еще суше. Фляги, лежащие в моем рюкзаке, опустеют не раньше чем через два дня. Самоконтроль становится гораздо менее привлекательным, когда приходится выживать на ограниченном количестве глотков.
Я в десятый раз за этот час осматриваю горизонт, надеясь увидеть город. Увидеть хоть что-нибудь.
Ничего.
Ни очертаний зданий, ни дыма из трубы. Я с трудом сглатываю, чувствуя себя такой маленькой в окружающем меня пространстве. Чувствуя себя песчинкой в море крутых дюн.