Безрогий носорог
Шрифт:
— Сто двадцать километров, — подсчитывает профессор, — восемь часов пути. Допустим, мы выйдем в девять вечера. Можно надеяться, что в городе мы будем в пять утра.
Нетерпеливые минуты ожиданья. И вот катер подваливает к берегу.
— Сергей Сергеич, — говорит профессор Крот, — я пойду за билетами в кассу, вам придется проследить за перегрузкой.
Паузок встал у самого берега. Матрос в полосатой майке спустил нижний конец доски на сырую гальку. Профессор торопливо сбегает на берег.
Все в порядке.
Профессор видит, как укрепляют паузок. Сейчас начнется разгрузка. Нина сходит с катера, опираясь на руку директора.
Очередь подвигается довольно быстро. Профессор обходит груды мешков и подбегает к кассе. Стук в окно. Кассир открывает деревянный щиток.
— Три билета второго класса до пристани Омск!
Кассир кивает головой и склоняется над таблицами.
— У нас есть багаж! — добавляет профессор.
— Сколько же у вас багажа?
— Центнеров двадцать пять.
Полное одутловатое лицо кассира внезапно строжеет.
— Мы не можем принять такой груз, — говорит он, отрываясь от таблиц.
Продолжительный и бесполезный спор.
— Обратитесь к капитану, — говорит кассир, пожимая плечами.
Профессор поднимается на верхнюю палубу. Капитан стоит на мостике, подняв воротник тужурки. Палуба почти пуста. Семь-восемь пассажиров сидят на лавочках, скучливо поглядывая на белые цистерны.
Профессор входит на капитанский мостик. Он бледен, губы его дрожат. Едва владея собой, он говорит о том, какое значение имеет его экспедиция. Он говорит о великой ценности материалов, собранных экспедицией. Нужно быть вандалом, чтобы отнестись к багажу ученого, как к багажу базарного сидельца.
— Ваш кассир, — говорит профессор Крот, — отнесся ко мне именно, как к базарному сидельцу.
— Хорошо, — прерывает профессора капитан, — но сколько же у вас багажа?
Профессор не видит нужды в том, чтобы преуменьшить вес своего багажа.
— Двадцать пять центнеров, — говорит он твердо.
Капитал жует губами, неподвижно глядя в одну точку.
— Двадцать пять центнеров, — повторяет он.
Короткое молчание.
Капитан вскидывает утомленные, слегка прищуренные глаза.
— Вынужден вам отказать, — говорит он невнятно, — мы и без того перегружены, я взял тысячу мешков зерна и должен взять еще четыреста. На следующей пристани я не возьму даже пассажиров.
Капитан натянуто улыбается, открывая бледные десны.
— Что тут поделаешь, — хлеб! — говорит он виновато.
— Хлеб! — бормочет профессор, спускаясь с мостика.
Сергей Сергеич, Нина и директор ждут его на берегу.
Он объявляет, что капитан не принимает багажа, а без багажа он, профессор Крот, поехать не может.
— Придется нам нанять возчиков, — говорит директор.
Профессор
Тупое, тяжкое отчаяние. Профессор бродит по берегу, искоса поглядывая на директора и Сергея Сергеича. Они совещаются о возчиках.
Профессор слышит отдельные слова:
— Казаки… лошади… четыре хода.
К директору подходит коренастый человек в кожаной куртке.
— Это агент с нашей транспортной базы, — говорит директор Сергей Сергеичу, — он вам все устроит.
Директор дотрагивается до кожаного рукава агента и начинает ему что-то объяснять. Потом он подходит к Нине. Короткое рукопожатье, торопливо смятые слова и директор бежит к катеру, где его дожидается Василий Васильич.
Профессор бродит по берегу. Сейчас он не хочет видеть Сергей Сергеича. Он не хочет видеть Нину.
— Хлеб, — бормочет он тихо, — хлеб…
Пароход стоит, — белый и спокойный.
Глава шестая
Профессор вошел в столовую, как в чужой дом. Стол был покрыт ослепительно белой скатертью, ярко начищенный самовар чуть слышно мурлыкал, прозрачные чашки поблескивали свежо и немного наивно, жена сидела у самовара, высоко подняв острые плечи. Все это казалось странным после костров, освещавших лагерные пни.
Улыбаясь из-под очков, жена спросила, хватило ли ему воды.
— Хватило! — ответил он нехотя. Ему нужно было бы сказать, что сто двадцать километров ухабистой дороги не прошли даром и что ванна не освежила его. Но усталость была слишком огромна. Он молча опустился на стул и придвинул к себе чашку. Жена заговорила. Потряхивая седыми букольками, она заговорила о дороговизне, о только что организованном распределителе научных работников и о прислуге, которая вконец «испортилась».
Профессор Крот дремал. Голос жены звучал издалека. Временами он как-то прорывался сквозь дрему и начинал бить в самое ухо. Профессор Крот слегка морщился и нехотя спрашивал себя:
— Откуда она взялась?
Каждый раз, когда он возвращался домой из длительной экспедиции, вещи представлялись ему новыми, а жена казалась чужой женщиной. Он смотрел на ее седые букольки, на лицо, иссеченное тонкими морщинками, он улавливал блеск ее очков и ему казалось странным, что она прожила рядом с ним двадцать лет.
Он редко говорил с женой. Он только слушал, и ее голос производил на него такое впечатление, будто в уши ему насыпают сухой песок.
Двадцать лет и даже больше: двадцать два. И каждый раз одно и то же: букольки, рыночные заботы, жалобы на прислугу и после этого разговор о научных, если можно так выразиться, новостях.