Безумие Божье. Путешествие по миру гонений
Шрифт:
От родителей и соседей я научился тому, что жизнь – это тяжкий труд и что счастье – это быть вместе с семьей и друзьями. Эти простые уроки служили мне много лет.
До нас с братом никто из семьи никогда не поступал в колледж. Отец работал в строительном деле; мать была домохозяйкой – иными словами, и швец, и жнец, и много кто еще. По вечерам в будни и по выходным мы возделывали свой маленький участок, бывший недалеко от дома, и конца этой работе не было.
Бывало, я неделями гостил у дедушки с бабушкой, маминых родителей. Ну как гостил – куда они, туда и я.
Мой самый обычный день выглядел так. Подъем в четыре утра, дальше – дела домашние плюс передоить вручную два десятка коров. Завтрак должен стоять на столе к шести. Потом иду на остановку, жду автобус – и он два часа, вихляя по дорогам, везет меня в школу. Весь день я торчу в классе, потом снова автобус – и новая двухчасовая одиссея по сельской местности туда, где в то время работают дедушка с бабушкой. Дальше ужин и, как можно раньше, сон. Мысль одна – лишь бы выспаться, ибо вставать до рассвета, а потом новый день в той же самой тягомотине. О чем мне было тревожиться с таким-то графиком?
Физической нагрузки нам хватало и в работе, но летом мы играли вместе с братом в Малой бейсбольной лиге – поразвлечься да поразмяться. А то как же! В «Пырейном штате» даже малышня сопливая всю зиму следила по радио за подвигами баскетбольных «Диких кошек» из Университета Кентукки. А на Адольфа Раппа, их легендарного тренера, многие местные вообще смотрели как на бога.
Да, кстати, о Боге. В нашем поселке о Нем говорили часто, и казалось, будто многие из наших с Ним, что говорится, «в близких». Но вынужден признать, у нас дома имя Божье поминалось намного реже и зачастую не столь благоговейно, нежели у соседей.
Родители мои не очень-то походили на усердных прихожан. Вернее всего их можно было застать на церковной скамье в воскресенье после Рождества или, может, на Пасху – и то лишь если мы, то есть дети, принимали участие в праздничной сценке. Нужно отдать должное родителям: нас они в церковь водили часто – будили рано по воскресеньям, наряжали в самое лучшее и везли в воскресную школу и на службу.
Подозреваю, что добросовестность, с которой нас каждое воскресенье доставляли в церковь, была вызвана не столько родительской заботой о нашем духовном окормлении и научении, сколько соблазном бесплатно сдать нас на поруки и пару часов в выходной отдохнуть от родительских обязанностей. Дома мы раз в год читали библейский рассказ о рождении Иисуса, да еще бывало, отец костерил грехи и недостатки знакомых «праведников», словно желая убедить нас и, возможно, себя в том, что наша семья не хуже других, а может, и лучше, а кроме того – в этом он совершенно не сомневался, – уж точно менее лицемерна. На этом духовные наставления исчерпывались.
Самому мне нравилось ходить в церковь и видеться в воскресной школе с друзьями по школе обычной. Мне даже нравилась утренняя служба, а особенно я любил хоровое пение: именно оно впервые пробудило во мне благоговейный трепет. Церковь отличалась от другой моей жизни – как правило, в лучшую сторону. Но она отличалась и от настоящей жизни.
Я старался вникать в проповеди, но обычно это не удавалось, если только священник не рассказывал какую-нибудь увлекательную историю. Меньше всего мне нравилось время,
Как-то в воскресенье, после службы, мы со старшим братом были дома и настраивались на воскресный отдых. Но вдруг брат стал необычайно серьезен и сказал:
«Ник, думаю, время пришло. Тебе пора обрести спасение».
Я не понял, о чем он.
«Мы сегодня говорили об этом на уроке в воскресной школе, – объяснил он, увидев мое озадаченное лицо. – И я вот подумал: ты уже достаточно подрос, чтобы узнать, что значит „обрести спасение“. И потому на следующей неделе, в конце службы, когда священник призовет верных к алтарю, тебе нужно будет пойти. Потом просто скажи проповеднику, зачем ты там, хорошо?»
Я кивнул – но ничего, ничего, ничего не понял. Мне было семь лет. В следующее воскресенье, когда пели гимн и священник призвал паству, брат пихнул меня. Я посмотрел вверх, на него, и увидел, что он идет в переднюю часть церкви. Я не был к этому готов – чем бы это ни было. Но я не хотел расстраивать старшего брата и потому вышел из скамеечных рядов и очень медленно побрел к святилищу.
Священник встретил меня у алтаря и склонился, спросив, зачем я вышел.
«Брат велел!» – откликнулся я.
Пастора, судя по его лицу, мой ответ весьма позабавил – и он сказал, что поговорит со мной, когда отпустит людей. Из нашей беседы в его кабинете я запомнил немногое – лишь только то, что на его первый вопрос я не ответил, ибо в душе не чаял, как надо отвечать; а потом он задал еще один вопрос, и я ответил, – но, видно, как-то неправильно, а он явно ждал иного ответа, о котором я тоже совершенно не догадывался. Смущенный и сбитый с толку, я разревелся – и тем положил конец нашей маленькой беседе о моем духовном состоянии.
Годы спустя я узнал, что позже на той же неделе пастор звонил моей маме и обо всем ей рассказал.
«Мне кажется, Ник не вполне представляет, что собой представляет спасение, – сказал он, – и что для нас значит быть спасенными от греха. Но у меня есть некие опасения, что, если мы не поспешим и не окрестим его, вера его ослабеет».
И потому меня крестили прямо в следующее воскресенье. Да, ту службу я запомнил надолго – но вовсе не из-за великой важности дня. Просто вода в крестильной купели была очень холодной.
Первое по-настоящему значимое духовное переживание из тех, что я когда-либо имел в церкви, случилось у меня года четыре спустя, на Пасху. Мне было одиннадцать, и детали я помню очень ярко.
К тому времени как мы приехали, церковь уже была набита под завязку. Скамья, где мы обычно сидели, была почти полна. Честно, людей было столько, что нашей семье пришлось разделиться. Я прошмыгнул на единственное место на скамье в первом ряду. Наверное, именно эти отличия от извечной рутины обострили мое внимание ко всему, что творилось вокруг.