Безумие Божье. Путешествие по миру гонений

Льюис Грегг

Помню, тот день был словно пронизан сиянием. В окна било солнце, такое яркое, что витражи над алтарем расцвели красочными, глубокими оттенками, незнакомыми мне прежде. В песне прихожан слышалось ликование: раньше на простых службах я такого не замечал. А когда хор запел торжественный гимн, мой дух словно взлетел к небесам вместе с песней.

Неведомое, сильнейшее чувство, наполнившее меня в то утро в церкви, не прекратилось, даже когда пастор встал и вознес молитву. Пока он напоминал уже давно знакомую историю о том, что произошло с Иисусом в самом конце Его земной жизни, я вдруг понял, что рассказ меня увлек.

Я воспринимал слова пастора как фон, а

сам, словно наяву, видел и сердцем чувствовал все, что случилось с Иисусом и Его учениками в ту неделю иудейской Пасхи. Я чувствовал, сколь сильной была любовь Иисуса к ученикам на Тайной Вечере и сколь тесными были их узы. Чувствовал грусть, разочарование, злость и страх в Гефсиманском саду – и неподдельную ярость из-за того, как с Иисусом обращались на суде и на казни. Я отчаянно хотел сделать так, чтобы все стало хорошо, или увидеть, как Бог это сделает.

В первый раз я хоть что-то понял о том, какую цену заплатил Иисус за все грехи мира и за меня. Я смог представить, сколь глубокое отчаяние сокрушило Его учеников, когда Он умер и Его тело положили в гробницу. Сколь беспросветно черным стал тот субботний день! Когда священник наконец добрался до рассказа об утре Воскресения, – об отваленном камне, об ангеле, о пустой гробнице и о воскресшем Иисусе, – что-то в глубине моей души едва не вскрикнуло: «Ура!» Мне хотелось возликовать в песне, как ликовала толпа в Иерусалиме в воскресенье Недели ваий.

А если я и правда закричу, что случится? Пытаясь это представить, я быстро огляделся. Одни дети что-то писали и рисовали в своих тетрадках; другие суетливо ерзали; третьи, погруженные в грезы, тупо уставились перед собой невидящим взглядом. Казалось, почти все взрослые внимают пастору, но они вели себя так же, как и на любой проповеди в любое другое воскресенье. И выглядели так же.

А мне хотелось закричать: «Эй, вы! Вы хоть слышите, что вам говорят?» Да как так? Эти же люди на футболе орали во все горло! Я знаю, я же был среди них! Как, во имя всего святого, может пятничная школьная игра волновать их сильней, чем рассказ о воскресении Иисуса, звучащий в церкви на Пасху?

В моей одиннадцатилетней голове мучительно скрежетали шестеренки. Я просто не мог постичь: почему, почему, почему никто даже не потрудится возликовать, слыша невероятную историю о смерти и воскресении Иисуса?

А может…

И вот эта самая мысль в мгновение ока приговорила мой пламенеющий дух.

А может…

Может, их всех, – всех, кто был со мною в церкви в то воскресенье, – не радует эта история, ибо они ее слышали уже много-много раз?

Может, они слышали ее так часто, что сейчас видят в ней… всего лишь историю?

Я уверен: эти люди верили в то, что им говорят правду. Но эта правда почти никак не относилась к их жизни. Видимо, то была история, которая не требовала ни особой радости, ни особого отклика. Просто еще одна добрая история, может, даже великая история, которую мне предстояло поместить в раздел «в тридевятом царстве, в тридесятом государстве…» к другим таким же вдохновенным развлекалочкам. И выйдя на улицу с той пасхальной утренней службы, я поступил именно так: мысленно подшил историю о Воскресении в папку с ярлычком «занятно».

За следующие семь лет я мало что узнал о Библии, о церкви или о христианской вере – и никакие из этих знаний не могли вновь пробудить мой дух.

Лик

зла

Много лет спустя, вспоминая то пасхальное волнение, я снова спрашивал себя: имеет ли история Иисуса хоть что-то общее с настоящей жизнью – особенно на Африканском Роге. Я продолжал исследовать Харгейсу и случайно повстречался с бригадой, которую некая британская компания наняла для обнаружения, обезвреживания и уничтожения полевых мин в городе и окрестностях.

Некоторое время я восхищенно (и издалека) смотрел, как они управляются с тральщиком – штуковиной, похожей на бронированный бульдозер с кабиной, расположенной максимально далеко от области взрыва. Впереди у тральщика длинная надставка с вращающейся осью: когда машина движется, вперед выбрасываются тяжелые погрузочные цепи, бьют по минам, те взрываются, а потом тяжелый отвал соскребает с дороги их остатки и осколки. Я дождался, пока рабочие прервутся, и подошел к машине – поговорить.

Техника в основном устраняла противопехотные мины. Чаще всего это небольшие заряды с взрывчаткой, закопанные так, что их верхушки находятся вровень с землей или чуть ниже. Их убирают в пластиковый корпус, невидимый для детекторов металла. Если в тебе хоть сколько-то фунтов веса, то стоит наступить на металлическую полоску или кнопку – и все, взрыв. Эти мины призваны убивать или по меньшей мере калечить; их изначально создавали ради истребления и деморализации врага или задержки вражеских войск. А проблема с полевыми минами в том, что после войны выжившие солдаты возвращаются домой, взрывчатка остается упрятанной годами, а то и десятилетиями, сохраняя убийственную силу. И еще хуже то, что минам этим побоку, кого взрывать: хоть чужих, хоть своих, и виновных, и невинных.

В Харгейсе и вокруг нее остались тысячи, а возможно, и десятки тысяч мин, а машины-тральщики невероятно дороги, и эта саперная компания наняла местных, объединила их в команды и обучила искать мины вручную. Делается это так: сапер на корточках, медленно, шаг за шагом, продвигается вдоль дороги или через поле, пытается высмотреть или ощутить опасность и время от времени осторожно пробует землю перед собой длинным жестким щупом. Работа в таких командах выпивала все силы – и телесные, и душевные. Ошибка почти не позволена, а ее цена огромна. Один рассказал мне про команду сомалийцев: те часами кропотливо продвигалиcь по полю одного фермера, выискивая и отмечая места, где остались мины. Когда подошел жизненно необходимый перерыв, все осторожно присели на землю точно там, где уже прошли – как их и учили. И тут одному свело ноги, он решил их вытянуть – и случайно задел мину, оторвавшую ему обе ступни.

Пока я смотрел на этот трал и на людей, рискующих в прямом смысле и руками, и ногами, и самой своей жизнью, дабы найти и уничтожить еще все-го-то одну из никому-неведомо-скольких-тысяч мин, меня снова терзали те же вопросы, что и с первого дня в Сомали: Что же это за место такое, где ребенок идет погулять, а ты боишься, что его разорвет на куски?

* * *

Я знаю: Библия не описывает преисподнюю в деталях. Знаю и то, что Священное Писание даже не указывает, где точно та находится. Но помню другое: многие богословы утверждают, что худшее мучение в аду – это вечная разлука с Богом. В 1992 году, за те несколько дней, что я провел в Сомали, я повидал достаточно зла и его плодов, чтобы решить, что это место разлучено с Богом в полной мере. Казалось, оно оторвано от всего хорошего и доброго, что есть во Вселенной.