Безумие

Терзийски Калин

Но я слушал проповедь о сортирах и ничего не понимал. Нажимал на дверь спиной и пытался сбежать, кивая и бормоча «да, да». Со мной случился приступ паники. Сердце проскакивало каждый пятый удар, даже каждый третий. Я отдавал себе отчет, что в медицине такое состояние называется тригеминия, и оно очень опасно. И от этого испытывал еще больший ужас. Я чувствовал, как бледнею и становлюсь цвета беленой известью стены, потом как краснею — как все та же стена, но после расстрела поставленных к ней мучеников. Я ощущал себя мучеником. Говорил «да, да» и нажимал на ручку, выдавливая дверь своей спиной. Наконец я резко выкрикнул последнее «да!» и быстро распахнул дверь: я понял, что мое сердце останавливается, и мне просто захотелось умереть на улице, а не в проклятом кабинете. И тогда доктор Г. сказал:

— Доктор

Терзийски, ты несусветный лентяй!

Он выразился так, потому что я прослушал его лекцию о сортирах невнимательно. Но я знал ее наизусть. Доктор Г. был фундаментально прав. А я дрожал. В начале разговора он попросил меня собрать молодых врачей со всей больницы, десяток специалистов — на разговор о сортирах. Мы должны были собраться и ждать его в мужском отделении.

Я покачивался перед дверью его кабинета, потом полез в карман, достал таблетку ксанакса и проглотил. Успокоение пришло очень быстро, как по волшебству. Спокойствие от одного лишь факта, что я больше не в кабинете и что выпил чудодейственную таблетку. Я ощутил любовь к ксанаксу, к его производителям и ко всему окружающему миру. Тому миру, который был за пределами кабинета доктора Г. В кабинете было страшно. А за его дверью — нет.

* * *

Через полчаса перед сортиром мужского отделения можно было увидеть санитара Начо и санитарку Марию. Они посмеивались и заглядывали внутрь. Зрелище было величественным. Десять молодых и симпатичных врачей, сбившись маленькой группой, брезгливо отшатывались от стен туалета, стараясь на них не облокачиваться. Стены были облицованы белым потрескавшимся кафелем, который долгие годы забрызгивался мочой и дерьмом; кто-то время от времени закуривал, другой что-то шептал на ухо соседу; доктор Г. стоял посередине группы. Он был толстым, мощным, величественным. Его очки выглядели, как коричневые рамы двух окошек, сквозь которые было видно внутреннее убранство мрачной комнаты. Он говорил размеренно и рассудительно:

— Если вы думаете, что так и будете отсиживаться в своих красивых кабинетиках, которые я вам обставил за довольно большие деньги, ха-ха-ха, то вы сильно ошибаетесь! Жизнь психбольницы протекает в сортирах. Мы полагаем, что мы что-то делаем. А суть всей нашей деятельности сводится к заботе. Да, да. Выписать хлоразин не проблема. Это легче всего. И нечего мне улыбаться, Тинка. Я тоже могу выписывать хлоразин. Сколько угодно, и не воображайте, что если вы читаете всякую лаканианскую [15] писанину про разные когнитивные случаи, то вы уже о-го-го!.. Мы сколько читаем всего? А остаемся все тем же дерьмом… Пока психиатр не посетит больничный сортир, он ничего не добьется. Смотрите, сейчас главное что — чтобы был чистым пол! А стены? Стены тут чистые? Ты, Тинка, прислонишься к такой стене? Не прислонишься. Ты вот из Плевена, и таких грязных стен у вас нет. А почему пациенты не хотят сидеть в холлах? Мы же поставили им там телевизоры? Да как им там сидеть, если в холлах правит бал Начо? Только вот Начо не пришел, чтобы меня послушать. И пока в коридорах и холлах порядок определяет этот бандит Начо, больные, естественно, будут укрываться в сортирах. Логично, Тинка? Ты в Царевом броде была в психбольнице, заходила в сортиры? Нет, правда? Ну так вот, здесь у тебя будет такая возможность. Я говорю абсолютно серьезно! Я требую, чтобы вы каждый день приходили и осматривали сортиры. Начните сами пользоваться ими! Только тогда вы сможете понять, куда ходят больные. Так работает психиатрия. Изнутри! Вместе с больными. Не стройте из себя аристократов! Так, доктор Терзийски?

15

Ж. Лакан (1901–1981) — французский философ и психиатр, основатель Парижской школы фрейдизма.

— Именно! — выпалил я. Меня раздавила его правота. Я понимал, что все молодые врачи ее чувствовали. Но нам хотелось пропустить ее мимо ушей. Его правота была убийственной. Поэтому наше здоровое юношеское сознание не было готово ее принять. Нам не хотелось провести свои беззаботные, молодые годы в вонючих сортирах. Поэтому мы предпочитали думать о своих уютных и чистых кабинетах, о бутылках коньяка и виски, припрятанных

по шкафам, о девочках, о своих разговорах — умных, амбициозных, высокоинтеллектуальных. По крайней мере, что касалось меня. Но я чувствовал, на какую великую жертву во имя дерьма нас обрекают. И это меня ужасало.

— Именно так! — передразнил меня доктор Г.
– У вас все проходит мимо ушей. Но ничего. Мой долг обратить ваше внимание на этот феномен. Ха-ха! На этот дихотомический феномен. Ха-ха-ха. Мой долг перенастроить вашу когнитивную функцию на изучение феномена под названием: сортир. Так что — извольте! Смотрите и учитесь! Потому как незаменимых у нас тут нет. И вам всегда могут указать на дверь. А теперь идите, хватит болтать, пора и дело делать! И подумайте хорошенько! Вперед!

С этим напутствием, адресованным всей компании слушавших его молодых врачей, доктор Г. удалился — вместе со своим поношенным халатом, огромными тяжелыми очками, агрессивно выпирающим животом, а также — с секатором для подрезания веток, который по дороге из корпуса он пускал в ход, облагораживая встречные кусты в парке, перед тем как нырнуть в глубины своего уютного и одновременно грозного кабинета, увешанного иконами.

Бег через болото

Кто может стучать днем так, что даже кузнечики во дворе перестают истерично пиликать и затихают, прислушиваясь? Стоял август, и в послеобеденные часы над громадой Больницы опускалось облако тишины. Она была такой густой и томительной, что даже неодушевленные предметы — и те начинали двигаться медленнее.

А я сидел за компьютером, убивал солдатиков в синей форме и страдал от невыносимой скуки. Нет, это была не скука. Когда мне было скучать в сумасшедшем доме? Ведь я уже полчаса как был дежурным врачом, единственным врачом на всю огромную Больницу — и до завтрашнего утра. Я сидел, как паук в центре паутины. И чувствовал, что по углам моей паутины что-то происходит. Или, возможно, должно произойти, что еще хуже.

Вот и сейчас кто-то стучался в стекло задней входной двери.

Кабинет дежурного врача находился в удобном месте — на втором этаже. С улицы к нему вела лестница — старая, и уютно поросшая мхом и плесенью, как и вся больница. В десяти метрах от нее начинался крутой откос — это были первые предгорья Стара планины (почти каждый раз, когда я вспоминал о них, мне делалось тепло и приятно). А вот там — больничный забор. Из обычной проволочной сетки.

Мгновение назад кто-то преодолел все эти препятствия. Прошел в тихие послеобеденные часы между отделениями, забитыми похрапывающими телами моих братьев-пациентов: шизофреников и маньяков, олигофренов и страдающих деменцией, лежащих с набитыми макаронами животами. Кто-то проскользнул мимо них, наверняка посмотрел наверх, на первые уступы Стара планины, и поднялся по лестнице. А сейчас бряцал что есть мочи в стеклянную дверь.

М-да. Не стучал, а именно бряцал. Такой звук получается, когда стучишь связкой ключей. Если, скажем, стучать кольцом, то звук проще и острее. Сейчас это бряцание звучало особенно тревожно.

Кто бы это мог рваться так испуганно? Я выждал целых две минуты — не шел открывать. В психиатрии дела делаются именно так. И я уже научился не вскакивать, не бежать… или нет, я бежал, но скорее в шутку, а вообще я никогда не спешил, в нашем деле нет ничего срочного. В психиатрии не стоит особенно спешить. Вот я и стал медленным и неповоротливым.

Только изредка, когда в моих молодых мышцах накапливались отравляющая сила и напряжение, которые, мне кажется, наиболее удачно передает турецкое слово «саклет» [16] , только тогда я резко подскакивал или с силой хлопал дверью. Так моя энергия находила выход, а потом я снова становился неповоротливым сельским врачом, влекомым мутным потоком времени.

Вот и сейчас, три минуты я слушал досадный стук в дверь, к которому как будто добавился какой-то слабый, тревожный крик, потом резко вскочил с места, сделал пять шагов и порывистым движением распахнул дверь.

16

Турецкое слово для обозначения особого вида внутренней неудовлетворенности, досады.