Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов(изд.1971)
Шрифт:
Она возвращалась, начинала готовить еду, рассказывала городские новости, и страха как не бывало. Однажды она пришла и весело сказала:
— Ну, Юрик, их все-таки остановили. Вот бы, дай бог…
Уже уехала на Урал к сестре тетя Лена. Уехал со своей семьей и мой первейший дружок Леня Дикарев. Мамин завод тоже увезли на восток, мама говорила, что скоро туда поедем и мы. Все самое необходимое для эвакуации уже было упаковано в два тяжеленных чемодана. Последнее время, уходя утром из дому, мама просила меня никуда не отлучаться. Каждую минуту мы могли уехать.
Что произошло затем и почему
Однажды мама ушла на завод, но вскоре вернулась — бледная, раздраженная.
— Тащи чемодан, — сказала она и сама взяла другой. Возле нашего дома стояла телега, в которую была запряжена худая лошаденка. Здоровенный парень в хорошем черном пальто, из-под которого выглядывала грязная рубашка, увидев нас, растопырил руки:
— Уговор, гражданочка, дороже денег. Плату вперед!
Мама поставила чемодан в грязь, вынула из сумочки деньги и сунула их парню. Он неторопливо пересчитал бумажки, почему-то спрятал их в кепку и нахлобучил ее на голову. После этого он сам погрузил чемоданы, ловко вскочил на телегу и крикнул:
— Поехали!..
Когда телега тронулась, он обернулся к нам:
— Давай, давай! Держись за дроги, легче будет идти.
И мы пошли сзади, держась за телегу. Грязь чавкала под ногами. С неба сыпал серый холодный дождь. Парень матерно ругал лошадь, которая еле передвигала ноги. Не знаю, сколько мы так шли, но, когда уже начало смеркаться, приблизились к железной дороге. Подъехав к самым путям, парень остановил лошадь, быстро снял чемоданы и, весело крикнув «пока», уехал.
— Стой у чемоданов, — сказала мне мама и пошла куда-то вдоль линии.
Вскоре к тому месту, где я стоял, подъехал грузовик, из которого вылезли человек десять, все тоже с чемоданами.
Ко мне подошел пожилой человек в кожанке.
— Ты чей? — спросил он.
Я назвал свою фамилию.
— Порядок. — Мужчина повернулся к своим. — Все точно — это пацан Веры Коробцовой.
Вернулась мама.
— Ничего не поймешь, — устало сказала она. — Я дошла вон до той будки. Там сидит часовой. Ни о каком эшелоне он не знает.
— Ясно. Солдат — не генерал, — сказал пожилой в кожанке. — Раз сказано здесь, значит, здесь…
Мы мокли тут под дождем всю ночь — никакого эшелона не было. Утром пожилой в кожанке и молодая женщина пошли в город. Немного распогодилось, но стало холодно. Колючий ветер хлестал в лицо, проникал сквозь одежду. Хорошо еще, что мы запасли еды на дорогу.
К вечеру выяснилось, что какой-то Сидорчук с эшелоном все напутал и надо возвращаться в город.
На другой день мама опять ушла на завод. Вернулась уже затемно.
— Эшелон все же будет, — сказала она, ставя на стол посуду. И больше ни слова.
А на следующий день мама вернулась домой рано.
— Не мы одни, сынок. Полон город людей. Не пропадем, — сказала она.
Я все понял… За окнами слышался далекий гром.
В этот день фашисты вошли в Ростов. А на другой день я их увидел…
Мы с мамой сидели дома. Радио молчало. Время будто остановилось. И вся жизнь — тоже.
Мама вдруг заплакала.
—
— Не говори так, — сказал я и обнял ее.
Она судорожно обхватила меня руками:
— Прости меня, дуру, прости, сыночек…
Понемногу мама успокоилась.
Я подошел к окну и увидел… Трое — в зеленых шинелях, с автоматами на груди — стояли возле дома Пал Самсоныча, где теперь жила большая семья погорельцев. Фашисты смотрели по сторонам, разговаривали, смеялись. Может, мне это мерещится? Я прошелся по комнате и снова вернулся к окну — фашисты все еще стояли на прежнем месте. Один из них, поставив ногу на скамейку, шнуровал ботинок. Потом они направились прямо к нашему дому.
— Мама, они к нам идут, — крикнул я шепотом и, отпрянув от окна, сел рядом с мамой на кровать.
Один фашист остался на улице, а двое зашли в дом.
— Здравствуй, рус, — сказал один из них.
Мы промолчали. Они, не обращая на нас никакого внимания, деловито осмотрели комнату. Немец обратился к маме:
— Кто ты есть? Где работать?
— На заводе… работница, — тихо произнесла мать.
— Ам верк, — сказал немец второму.
Тот ухмыльнулся и, глядя на маму, сказал:
— Пролетариат. Гут.
— Абер хаус никс гут, — засмеялся первый. И они ушли.
Наверное, они искали жилье, но ни один дом на нашей улице не пришелся им по вкусу.
Когда их гавкающие голоса затихли на улице, я посмотрел на маму. Она улыбалась, а в глазах у нее был страх.
— Ты, мама, не бойся, — сказал я. — Я тебя в обиду не дам…
А спустя неделю наши вышибли фашистов из Ростова. Рано утром ожила радиотарелка: затрещала, защелкала, загудела, а потом заговорила густым надсаженным басом:
— Граждане Ростова! Доблестная Красная Армия освободила наш город от фашистского плена… Армии необходима ваша помощь…
Мама торопливо надела пальто и повязала на голову платок.
— Юрик, никуда не уходи, я скоро вернусь.
6
В конце июля 1942 года фашисты снова захватили Ростов. До этого восемь месяцев в городе была наша, привычная советская жизнь. Впрочем, нет. Она была какая-то невзаправдашняя. Будто все заранее знали, что фашисты еще вернутся. И поэтому все было вроде как прежде и в то же время не так. Странно и тревожно выглядели обезлюдевшие улицы. В городе не было ни одного моего товарища. В покинутых соседских домах поселились незнакомые люди из разбитых домов, вещи свои они не распаковывали, говорили: «Мы тут жильцы временные». Было такое впечатление, будто город отдан во власть женщин. Даже участковым милиционером на нашей улице работала женщина — Мария Трофимовна. Тихая, добрая, она ходила по домам и мягким голосом уговаривала людей идти на разборку разрушенных зданий. Магазины не работали — все самое необходимое не продавали, а выдавали. «Сегодня у нас в больнице дают крупу», — говорила мама. Она теперь работала медсестрой, и это спасало нас от голода. Утром я вместе с ней шел в больницу и получал там еду. Под вечер я приходил за мамой, и меня снова кормили.